— Зовут меня Калерия Петровна, — говорит едва слышно старушка. — Кончила Петербургскую консерваторию и играла в концертах. Но революция, война… Со своей музыкой я как-то сразу стала не нужна, ни к месту. Голодала, мыкалась. Стала музыковедом, библиографом, но и эта специальность много лет не могла прокормить меня. Поступила в книжную палату, но нельзя было прожить на мизерную зарплату, к тому времени у меня уже были муж и сын. Муж зарабатывал, как и я, — копейки. Я стала преподавать музыку. Тонина мама и Тоня — мои ученицы.

— А где же инструмент? — огляделся я. Калерия Петровна усмехнулась.

— Съела в войну. — Она долго молчит. — В тридцать седьмом забрали мужа, наверное, тогда же и расстреляли. В войну мы с сыном голодали, продали всё, что можно. И инструмент. Он у нас был старинный, фирмы Шредер. А без толку получилось. Не погибли от голода, так погиб сын в сорок четвёртом, в первом же бою — мальчиком восемнадцати лет.

Стучат настенные часы, продолговатые, старинные, свисают гири. Вот где бывала Тоша, пока я рисовал передовиков производства.

— Разве Тоша играет на фортепьяно? — спросил я.

Калерия Петровна кивнула, не удивившись, что я не знаю этого.

— Она такие концерты устраивала! Это ещё когда я была на ногах! Собирались мы у её любимой ученицы.

— У Золотой Рыбки?

— Как вы сказали? Может быть, и у неё. Вообще-то её зовут Леной. Лена закончила музыкальную школу и художественную, исключительно одарённая девочка. Родители её по заграницам мотаются, квартира в её распоряжении, роскошный рояль. Там и устраивали концерты. А занимались и я, и Тоня музыкой у ещё одной моей ученицы, она предоставила нам с Тоней и свою квартиру, и инструмент в полное владение, сама она известный архитектор, мотается по русским и заграничным городам.

Я во все глаза смотрю на Калерию Петровну и ничего не понимаю.

— Когда это со мной случилось, Леночка часто приходила и вместе с Тоней, и одна. Я лежала в лёжку два года. Пока Тоня не привела доктора — поднял меня массажами и какими-то редкими иностранными лекарствами. Думаю, стоило всё это очень дорого, Тоня не разрешила заплатить. И правда, из чего бы? Пенсия маленькая. — Вот куда шли её деньги! Вот откуда долги! — Да, Лена… почему-то Лена совсем перестала приходить. Тоня говорила, переехала жить в другой город. Странно, могла бы написать. Обязательно написала бы.

— Она погибла, — вырвалось у меня, и тут же я замолчал. Что же я за подлец?! Вот Тоша… Калерию Петровну щадила, Артёма щадила, меня щадила. Сколько людей, живущих много лет в её любви, на её счету?! Себя не щадила. Себя не сберегла.

— Господи! — сказала Калерия Петровна. И больше ничего: и не заплакала, и глаз не закатила, лишь зрачки расширились.

Для Калерии Петровны, для христиан на Тошиной картине земная жизнь — краткий миг, главная — в вечности, — понимаю я. — Ушёл человек в вечность, значит, он там нужнее.

— Тоня с Леной подарили мне проигрыватель, за долгие годы собрали пластинки, — говорит она. — Вечерами, когда устаю работать, слушаю.

— А вы до сих пор работаете?

Всё-таки она взяла валидолину, сунула под язык. Вскоре над губой выступили мелкие капли пота.

— Я же библиограф, готовлю справочник. Молодые — торопыги, а мы, старики, приучены к терпению, любим кропотливую работу. Да и за пятьдесят с лишним лет скопились кое-какие знания, помогаю чем могу. Сотрудница приходит…

— А эта сотрудница приносит вам еду? — спросил я.