Вымылся, переоделся. Взял несколько своих книг — Станюковича, Дюма-отца, Ефремова, Брэдбери — нужно продать их и купить какой-нибудь еды.

Уютные полки с книгами, письменный стол, холсты, сложенные на тахте, — всё, такое привычное, родное, сейчас отстранено от меня, не моё.

Я спешу уйти из родного дома!

Теперь я не могу находиться одновременно и с Тошей и с ребятами.

Вот кончился последний экзамен. Всем классом мы провожаем Тошу домой. Я иду рядом, и от этого «рядом» деревья, и дома, и фонари качаются пьяные, плавятся в жарком солнце. Как все эти два года, несу её сумку и время от времени меняю руку, освободившуюся подношу к носу, якобы почесать, а сам нюхаю — долго потом её духами пахнет моя рука. По несколько дней вот уже два года после встреч с Тошей я не мыл рук, чтобы, расставаясь, оставаться с ней подольше. Нетерпеливый, сейчас, прямо здесь, на улице, не обращая внимания на ребят, жадно вдыхаю едва уловимый запах.

Ребята мешают мне. Иду рядом с Тошей, а смотреть на неё, говорить с ней не смею.

А она вообще не замечает, смотрит на ребят, слушает их болтовню.

Даже Тюбик пошёл сегодня провожать Тошу. Болтает легко, будто каждый день ходит с нами, городит какую-то чушь: о пороге взрослости, о высоком назначении нашей профессии. И другие балаболят без остановки. Громче всех и красноречивее — Волечка: о том, как хорошо мы прожили эти годы, сколько благодаря Тоше узнали, вспоминает о спектаклях, которые мы вместе смотрели, о наших поездках. Говорит и о будущем: нужно собираться почаще, раз в год обязательно.

А сегодня меня раздражают его разглагольствования и болтовня остальных. Хочу попросить: «Не надо, замолчите». Хочу сказать: «Идите домой!» Но ни о чём не прошу, семеню в толпе, один из всех, и чувствую себя низкорослым и ничтожным рядом с Волечкой и Тюбиком.

Ребята плывут у меня перед глазами, кажутся пьяными. Они мешают мне, наконец, остаться вдвоём с Тошей.

Сегодня я ночевал дома.

Последний школьный день.

Мама накормила меня яичницей, нагладила и так отутюженные новые брюки, достала новую рубашку, купленную специально для выпуска, велела надеть галстук и, охнув, что опаздывает, убежала на работу.

Папик пьёт кофе. Он сегодня не торопится. Он сегодня собирается завезти меня в школу и, если удастся, посмотреть акт вручения аттестата. Я против, но папик вряд ли посчитается с моим «против», и предвкушение их встречи — Тоши с папиком наполняет меня паникой. Я поспешно одеваюсь. Ищу слова, способные остановить папика.

Почти сутки не видел Тошу. И ноет сердце — как она там сегодня без меня, не случилось ли чего этой ночью, не обидел ли кто её?

— Чтобы иметь бабу, вовсе не обязательно проводить с ней сутки напролёт, вполне достаточно на всё про всё пары часов! — вдруг говорит папик, оказываясь в дверях моей комнаты.

Если бы это был не мой папик, я избил бы его, но из глаз папика изливалась на меня такая гордая любовь, такое искреннее обожание, что я лишь передёрнулся и рявкнул: «Замолчи!»

Папик не замолчал:

— Хвалю, сын, не теряешься! Мой сын. Молодец. Так держать! Только учти, бабу нужно брать в руки сразу, пусть знает своё место. Ты особо не попадайся на их крючки, схватят — не выпустят. Не давайся. Всегда помни о том, что ты свободен. Не уступай ни в чём! Не тушуйся, старик.

— Замолчи! — снова попросил я папика.

Спасло меня то, что я отстранился. Циничные разглагольствования папика, для меня с детства привычные, не принял на свой счёт и на счёт Антонины Сергеевны.