Он попросил отца отвезти его к Орели — она тоже жила в Со — а вечером заехать за ним. Молодые люди встречались два года, вместе открыли для себя таинства интимной близости. Орели была красавицей и умницей; Этьен и сейчас считает, что они могли бы пожениться. Они лежали на кровати, тесно прижавшись друг к другу, наконец, собравшись с духом, он сказал: в понедельник мне отрежут ногу, и в первый раз заплакал. До позднего вечера они не вставали с постели; Орели обнимала его, гладила волосы, лицо, тихо шептала нежные слова, но когда Этьен спросил, будет ли она любить его одноногого, честно ответила: не знаю.

Накануне дня рождения Орели произошло странное событие. Не утруждая себя объяснениями, Этьен взял машину отца и поехал в сауну на улице Сент-Анн, чтобы трахнуться с мужчиной. Ни раньше, ни впоследствии подобные желания у него никогда не возникали. Он вовсе не был гомосексуалистом, но в тот вечер на него словно что-то накатило. Эта выходка стала одним из его последних осознанных поступков в бытность человеком о двух ногах. Что там происходило на самом деле? Память не сохранила ничего, как это зачастую бывает со снами, за исключением каких-то второстепенных деталей. Он помнил, как ехал, парковал машину на авеню Опера, искал улицу, где никогда раньше не был, платил за вход, раздевался и заходил в наполненный клубящимся паром зал, где голые мужчины обнимались, отсасывали друг у друга, занимались содомией. Что он делал? С кем? Как тот тип выглядел? Главное действо стерлось из его памяти. Просто он знает, что это было. Потом он вернулся в Со. Родители еще не спали, он поговорил с ними о каких-то пустяках безразличным тоном, ставшим для него обычным с тех пор, как прозвучал приговор врачей, и когда говорить, собственно, уже не о чем.

Не знаю, попадет ли предыдущий абзац в окончательную редакцию книги. Этьен обозначил свою позицию предельно четко: можешь писать все, о чем я говорю, контролировать тебя я не собираюсь. Однако же, я прекрасно понимаю, что, перечитывая текст перед публикацией, он попросит меня убрать этот кусок. Не столько из-за стыда — я уверен, что стыда за тот случай он не испытывал, — сколько из уважения к своим близким. Он сам не находил объяснения своему странному поступку — по большому счету, в нем не было ничего дурного. Но даже если бы и было, он бы все равно его не стыдился. А если бы и стыдился, то посчитал бы свой стыд также достойным упоминания. Он бы сказал: я это сделал и теперь стыжусь своего поступка, но этот стыд — часть меня, и я не собираюсь отказываться от него. Фраза «я человек, и ничто человеческое мне не чуждо» представляется мне если не воплощением мудрости, то одной из самых глубоких по смыслу, и что мне нравится в Этьене, так это его способность воспринимать ее буквально, кроме того она, на мой взгляд, дает ему право быть судьей. Он не хочет отбрасывать ничего из того, что делает его человечным, несчастным, способным согрешить, великолепным, и поэтому, рассказывая о его жизни, я тоже не хочу ничего вырезать.

(Замечание Этьена на полях рукописи: «Никаких проблем, пиши все, что считаешь нужным».)

На день рождения Орели собралась не только молодежь. Поздравить ее пришли друзья, родственники, близкие знакомые — люди разного возраста. Праздник состоялся днем в цветущем саду.