В эту ночь Элен не спала, а стояла на коленях у подоконника и смотрела на сад, залитый лунным светом, на деревню и раскинувшиеся за ней поля. В темноте гвоздики и флоксы казались серыми, а когда занялась заря и длинные лучи рассвета окрасили Болота золотистым, она увидела, что вокруг пусто и одиноко. Элен встала, оделась, спустилась на кухню и занялась церковной почтой. Достала большой ящик с письменными принадлежностями и начала писать. Потом перечитала написанное, не обнаружила в нем никакого смысла, но тем не менее надписала конверты и проштемпелевала их. Все это время Перси лежал у нее на коленях и мурлыкал, а потом сиганул к двери и стал проситься на улицу. Когда в половине седьмого пришла Айви и, жалуясь на больные ноги, нагнулась к плите со спичками и растопкой в руках, Элен начала помогать ей готовить завтрак. Овсянка, бекон, яйца, чай и тосты. Она выпила чашку чая и откусила от тоста несколько кусочков. Потом налила в раковину горячей воды, чтобы мыть посуду, посмотрела вниз и увидела свое отражение. Капли падали с мокрой руки, и ее лицо дробилось на тысячи зыбких кусочков.

В Эли был базарный день. Элен села за стол и попыталась составить список покупок. Попросила у отца денег на хозяйство, встала перед зеркалом и тщательно надела шляпу на нечесаные волосы. Элен понимала, что с ней что-то случилось, что-то ужасное и неуправляемое: дробящее сознание так же, как капли воды, падавшие в раковину, дробили ее отражение. Но она не знала, что с этим делать. Не знала, как снова составить куски в единое целое.

В автобусе от Торп-Фена до Эли она пела про себя. Главным образом, старые церковные гимны и романсы, которые пела у Саммерхейсов. Когда кое-кто из пассажиров смотрел на нее, она широко улыбалась им, и люди отворачивались. Автобус подпрыгивал на узких, пыльных проселках. С каждой стороны дороги от горизонта до горизонта тянулись поля, ручьи и болота. При виде этой пустоты и шири у Элен сдавливало грудь и перехватывало дыхание.

В Эли она немного побродила по базару с корзинкой в руке. Список остался на кухонном столе, и она не могла вспомнить, что собиралась купить. Было очень жарко, после бессонной ночи Элен чувствовала себя неимоверно усталой. Решив, что в соборе будет прохладнее, она вошла и села на скамью. Но высокие своды и обескураживающе огромные витражи надежно отгораживали Элен от Господа, которого она когда-то знала. Все здесь казалось таким пустым, таким темным… Шла репетиция хора мальчиков, и от тонких, высоких голосов у Элен заболела голова. Дирижировал хором человек в сутане. Девушка откинулась на спинку скамьи, и все поплыло у нее перед глазами. На мгновение Элен почудилось, что она следит за отцом. Какой-то мужчина, шедший по проходу, бросил на нее неодобрительный взгляд, и Элен поняла, что оставила шляпу в автобусе и забыла надеть чулки. В соборе зазвучало эхо осуждающих, требовательных и приказывающих мужских голосов. Элен нетвердо поднялась и вышла наружу.

Затем она очутилась в маленьком незнакомом переулке, состоявшем из типовых одноквартирных домиков, соединенных общими стенами. На солнце сушилось белье; в коляске, стоявшей на тротуаре, плакал младенец. Элен подошла к коляске и заглянула внутрь. Младенец был совсем крошечный, краснолицый, его ротик был сложен в сердитую букву «О». Элен оглянулась по сторонам, разыскивая мать, но вокруг никого не было. Она вынула малыша из коляски, обнаружила, что пеленки мокрые, и увидела на поношенных голубых ползунках засохшие пятна от срыгнутого молока. Она прижала ребенка к плечу, погладила его по спинке, и тот перестал плакать. Элен закрыла глаза, радуясь прикосновению теплого и нежного тельца. Так было с Томасом, так было с Майклом. На коляске не было верха, и Элен подумала, что ребенку напекло головку. Коляска была старой и побитой, единственная пеленка — рваной и выцветшей.