– А? – Он очнулся. – Слушаю. Но ты же не хочешь, чтобы я понимал? Это был Солон?

– Это был Гомер! – Акилина бросила в него виноградиной. – Я так для тебя стараюсь! Вспоминаю самое лучшее, чему меня обучили самые выдающиеся умы Великого Города!

– Ну, я-то не из лучших умов Великого Города. Боюсь, на меня твоя наука окажется истрачена напрасно.

Вот уже три месяца как Хельги общался с греками, а Акилина жила среди русской дружины. Беседа их велась на смеси греческих слов со славянскими и норманнскими, из-за чего они порой понимали лишь половину из речи друг друга. Но большой беды в этом не было: Хельги взял с собой Акилину и полтора десятка ее товарок из монастыря Раскаяния не для ученых бесед.

– Ну, хочешь, я позову кого-нибудь и мы тебе станцуем?

Акилина ловко извернулась, не вставая, и переместилась, положив голову Хельги на колени. За три месяца похода она отъелась и посвежела, монастырская худоба и бледность уступили место здоровому румянцу, золотистые волосы заблестели, белые руки округлились. Девчонкой Акилина попала в дом одного учителя риторики, где прислуживала его ученикам, потом один уговорил ее бежать с ним… Потом она несколько лет зарабатывала на хлеб, слоняясь по улицам Константинополя близ книжных лавок, и умение красивой девушки поддержать беседу хоть о Гомере, хоть об Аристотеле очень способствовало поиску желающих прикупить по случаю немного любви. Хозяева лавок даже подкармливали ее и порой прятали от стражи: многие ходили сюда в надежде скорее на встречу с ней, чем на новый список научного труда. Но однажды она попала в облаву городской стражи и очутилась в обители Марии Магдалины близ стен столицы, иначе – монастыре Раскаяния. Триста лет назад его учредила для своих бывших товарок василисса Феодора, сама в прошлом танцовщица. К счастью, Акилина пробыла там всего месяца три – и ничуть не огорчилась, когда набег русов на окрестности Константинополя вырвал ее из добродетельной жизни. Причем теперь, под покровительством щедрых и удачливых воинов, десятка два бывших монахинь, вернувшихся к прежнему ремеслу, жили куда лучше, чем в те времена, когда слонялись по рынкам, улицам и кладбищам, отыскивая случайного охотника до их красоты. «Вот теперь я вижу, что Бог и правда не забывает никого!» – говорила Феби.

– Не надо никого звать… – рассеянно ответил Хельги и опустил руку – туда, где сквозь золотистую, как солнечный свет, ткань просвечивали самые соблазнительные плоды Греческого царства.

Акилина замурлыкала и изогнулась, давая понять, что может станцевать и сама…

Раздался свист. Хельги резко повернул голову: от колонны у входа в садик ему махал Ольвид.

– Там греки приехали! Чуть ли не от кейсара. Говорят, переговоры предлагают!

Акилина выпрямилась и села, и очень вовремя: Хельги мгновенно оказался на ногах.

– И где они?

– Славояров дозор привел. Там кентарх с десятком. Просят заложников. Если дадим, говорит, завтра приедет мечник от провеси… вести… тьфу, – еще не все греческие слова легко давались данам Хельги, – ну, главному их хёвдингу по нашим делам.

* * *

Если бы спафарий Ермий, доверенный помощник Феофана, слышал, как тот именует Хельги «царем Никомедийским», то теперь признал бы, что отдающая нелепостью доля правды в этой шутке была. Архонт скифов, по имени Эльг, принимал его в триклинии Диоклетианова дворца, сидя на мраморном кресле стратига Стахия, одетый в лучшее Стахиево платье. Родимое пятно на левой щеке и шее слева напоминало засохшую кровь и заставляло содрогаться – казалось, это зримый знак присущих варварам жестокости и звериной дикости. Длинные русые волосы указывали на весьма знатный род и подтверждали его право носить имя верховного правителя Росии.