— Это твоя мать, — прогремел Брюз, ставя на плиту эмалированный кофейник. — Потом я так и не создал ничего лучше. По правде говоря, война не сыграла роковой роли в моей карьере: так уж мне было на роду написано — плохо кончить. Я почувствовал это сразу, едва она впервые переступила порог мастерской.

Мальчик промолчал. Беспорядок, царивший в доме скульптора, производил гнетущее впечатление. И шагу нельзя было сделать, не наткнувшись на посуду из-под спиртного. В углу — топчан с набитым сухими водорослями матрасом, какими обычно пользуются поденщики во время жатвы. Одну из стен подпирал покосившийся книжный шкаф с наполовину обрушенными полками. То здесь, то там стояли пустые бутылки с торчащими из горлышек вполовину истаявшими свечками, с потолка свешивались несколько ржавых штормовых ламп. Помещение насквозь пропиталось запахами нечистого мужского тела и дешевого табака, но фигуры на стенах были так прекрасны, что остальное уже не имело значения.

— Где вы потеряли руку?

— Под Дюнкерком, — ответил Брюз, не сводя глаз с красных язычков пламени, нервно вылизывавших дно кофейника. — Все из-за паскуд англичан! Не захотели нас подобрать, оттеснили к морю. Я застрял между шлюпкой и бортом судна. Пришлось поднырнуть, но руку зажало, как в железных тисках. Ненавижу англичан! Предпочитаю иметь дело с немцами. Впрочем, теперь не важно. Фрицы уберутся, а америкашки сцепятся с русскими. Одна война сменит другую, только и всего. Не успели выучить немецкий, как пришла пора осваивать язык «мужиков».

Он вылил кофе в жестяную кружку, не предложив его Жюльену. Взгляд скульптора пьяно блуждал, перескакивая с предмета на предмет и ни на чем не останавливаясь.

— В конце концов, потеря руки помогла мне выбраться из всего этого дерьма. Зато теперь я поднаторел в изготовлении тотемов. Ха-ха! Негритянские идолы. Поселюсь-ка я, пожалуй, в Африке и налажу производство божков за умеренную плату! От туристов не будет отбоя! Стану всем рассказывать, что руку мне отгрызли аборигены из племени людоедов, это добавит колорита.

— Вы вытачивали для деда носовые фигуры? — спросил Жюльен.

— Да, для судов Адмирала. И это я — Бенжамен Брюз, чей отец работал с мрамором в мастерской Родена, был его учеником! Думаешь, по сравнению с отцом я опустил планку? Да ничуть! Мне мое занятие нравилось. Терпеть не могу Париж, все эти дворцы искусств, критиков, выставки. Ни за что не стал бы лизать задницы журналистам и толстосумам. И уж никак не подошла бы мне шестидесятилетняя карга-банкирша, которой я был бы очень и очень обязан за ее меценатство! Кстати, я никогда не любил камень — мрамор или гранит, — холодный, мертвый материал! Другое дело дерево — оно живое! Когда работаешь с деревом, чувствуешь, как по нему струится сок, пальцы становятся маслянистыми, словно вымазанными кровью. Кажется, ты не скульптор — хирург! Камень хорош для надгробных памятников и склепов. Мальчишкой я любил вырезать что-нибудь на коре живых деревьев, а потом наблюдал, как это место зарастает. Оно затягивалось подобно ране, и дерево продолжало жить. Порой, если надрез не был глубоким, и следа не оставалось. В камне ничто не зарубцовывается — если выдолблено, то на века. А дерево…

Брюз прервался и отхлебнул кофе, в которое бросил щепоть соли, достав ее из мешочка. Пил он жадно, большими глотками, мутная жидкость каплями стекала по усам.

— Мне нравилось работать на Адмирала — вот кто был настоящий сеньор, господин! Он сокрушался, что строительство деревянных судов приходит в упадок. Да и я, признаюсь, тоже. Моей мечтой было трудиться на верфях Людовика Четырнадцатого в период подъема французского парусного флота, изготавливать носовые фигуры для фрегатов, тараны  для королевских галер, украшать резьбой средние надстройки  трехмачтовиков.