– Войдите.

Он сидел за большим резным столом черного дерева, на котором перед ним были в беспорядке разбросаны бумаги. Когда я вошла, он удивленно поднял брови.

– Эмма?

– Могу я оторвать вас от дел на несколько минут, Оливер?

Что то в его взгляде выдало минутную слабость удовольствия, однако тут же, нахмурившись он сказал:

– Вы выбрали неудобный момент, моя дорогая. Мне необходимо доделать работу.

– Да. Да, простите, что беспокою вас, но я… Я действительно должна поговорить с вами, Оливер. Пожалуйста.

Он отложил ручку, повернулся на стуле так, чтобы видеть меня, заложил руки за голову, положил ногу на колено другой ноги и сказал:

– Хорошо. О чем?

Я отчаянно пыталась побороть дрожь в голосе, но мои усилия привели лишь к тому, что голос стал плоским и фальшивым:

– Видите ли… Оливер, я хочу попросить вас прекратить оскорблять меня.

Он поглядел на меня как на помешанную, но я предвидела, что его реакция будет притворной:

– Оскорблять вас? Дорогая моя Эмма, как вы можете говорить такое? Когда я сказал хоть одно грубое слово?

Я боролась с робостью изо всех сил.

– Я не это имела в виду, Оливер. Я не имела в виду словесные оскорбления. Я хотела поговорить об интимных отношениях между мужем и женой. Я молю вас прекратить оскорблять меня таким образом. Я уверена: я могла бы быть любящей женой, и я хочу ею быть, но это невозможно, пока я унижена… и наказана. Я не могу так больше, Оливер. Я заболею от этого.

– Как вы смеете говорить со мною подобным образом, мадам! – Он говорил шепотом, его лицо было темным от гнева, когда он подался ко мне, сидя на стуле, и ткнул в меня угрожающе пальцем, однако явное тайное удовлетворение в его глазах разгоралось. – Как вы осмелились обсуждать здесь постельные дела! Достойная женщина не станет говорить о подобном!

– Но я должна говорить об этом, Оливер. – Голос мой начал гаснуть, несмотря на все усилия. – Пожалуйста… умоляю, подумайте о моих чувствах. Иногда мне кажется, что сойду с ума, если вы… если вы будете продолжать обращаться со мной таким образом.

Его лицо превратилось с бесстрастную маску.

– В Кингстоне есть превосходный сумасшедший дом, моя дорогая Эмма, – а впрочем, уверен, что вам не придется стать его пациенткой. В настоящий момент у вас очередной нервный припадок. Но у вас твердый характер, и вскоре вы научитесь контролировать свою сверхчувствительность, я уверен. – И он внезапно с нежностью улыбнулся: – А теперь я прощаю вас за вашу оплошность – за то, что вы говорили со мной таким образом, и не будем больше вспоминать об этом.

Он повернулся и вновь взял ручку, но я решила не сдаваться, хотя теперь на моих щеках были слезы отчаяния и голос мой охрип:

– Я умоляю вас, Оливер… Постарайтесь понять мои чувства. Возможно, вы лучше сможете меня понять, если вспомните о своей матери…

Движения Оливера были всегда осторожны, но тут он встал со своего стула с такой свирепой яростью, что я в испуге отпрянула. В нем теперь не было ни нарочитости и ни неискренности, ни скрытого удовольствия, лишь ядовитая ненависть.

– Мою мать? – эхом произнес он тихим ужасным голосом. – О, да, я часто думаю о ней, Эмма. Думаю – и надеюсь, она уже в аду. Вы думаете, мой отец был самодуром? Так думало про него общество, но они не знали моей матери. В сравнении с ней он был мягким и сговорчивым человеком. Она любила его до безумия и восхищалась им; а поскольку я, единственный ребенок, был так непохож по характеру на отца, она презирала меня. Пока была жива, она без устали и без жалости пыталась найти во мне повторение отца – но ей это не удалось.