Suora Carmelina. Он был прав только наполовину. Мне дали другое имя, Suora Serafina[120], когда я, кипя от возмущения, опустилась на колени на каменный пол и принесла монашеские обеты в монастыре Святой Марфы.

«Он знает, он знает, он знает».

— Синьорина? — позвал меня Бартоломео.

Я повернулась и уткнулась лицом в его плечо. Maestro di cucina никогда не должен выказывать слабость при подчинённых, но я не была maestro di cucina. Я была просто беглой монахиней, и меня увезут в Венецию в цепях и отрубят мне руки и нос. Мои глаза щипало от слёз, я дрожала всем телом и не стала протестовать, когда мой подмастерье нерешительно обнял меня рукой за плечи.

— С нами всё будет хорошо, Кармелина, — сказал он, и я не стала протестовать и против того, что он назвал меня по имени.

Пантесилея сходила в ризницу, неся поднос с едой, и теперь вернулась, качая головой над нетронутой снедью.

— Леонелло отказывается есть, — молвила она. — И он опять харкает кровью — я перевязала все его раны, но у него кровотечение внутри.

Один из стражников выразился без обиняков:

— Он умирает.

«Недостаточно быстро, — подумала я. Я никогда прежде не молилась о чьей-либо смерти, но сейчас я молилась, чтобы Леонелло умер. — Умри, злобный маленький ублюдок. Умри и унеси мою тайну с собой».

— Если мадонна Джулия сможет раздобыть ему хирурга... — Пантесилея прикусила нижнюю губу. — Как вы думаете, ей действительно придётся... с этим гадким французским генералом...

Адриана да Мила, уткнувшись лицом в кудри Лауры, мрачно сказала:

— Если и придётся, то Папа никогда не узнает об этом от меня.

Я вздрогнула. Слова «он знает» в моей голове сменились на «это моя вина, моя вина, моя...»

— И хирурга надо было бы раздобыть поскорей. — Пантесилея смахнула с глаз слёзы. — Он так старается не кричать от боли, что я аж заплакала. Столько боли для такого маленького человечка — если срочно что-нибудь не сделать, он от неё умрёт.

Я от всей души надеялась, что он-таки умрёт. Вопрос стоял так: он или я, возможно, так было с того самого дня, когда мы впервые встретились.

Мы все опять замолчали. Бартоломео всё ещё обнимал меня рукой за плечи, а мне было слишком страшно, и я слишком устала, чтобы сбросить её. Мне хотелось выть и кричать и спрятаться куда-нибудь, словно я была ребёнком, боящимся темноты, но спрятаться было невозможно. «Он знает, он знает, он знает».

Бартоломео всё пытался заставить меня поесть, вынимая из корзины то одно кушанье, то другое. Пачка салфеток, сыры, батоны хлеба, нарезанное холодное мясо, маленький заткнутый пробкой флакон настойки белладонны, которую я изготовила, чтобы травить крыс. Мой взгляд упал на флакон.

— У тебя есть ещё вино, Бартоломео? — спросила Пантесилея и тоже начала рыться в корзине с припасами. — Если у нас пока нет хирурга для бедного Леонелло, по крайней мере, я могу напоить его допьяна и немного притупить боль.

Я знала средство, которое могло притупить его боль полностью и навсегда. Я не мигая смотрела на флакон с настойкой белладонны, пока он не раздвоился и не заплясал в застлавшей мои глаза дымке. Мне казалось, что я слышу, как святая Марфа неодобрительно цокает языком, если, конечно, у отрезанной руки, хранящейся в полотняном мешочке, есть язык, чтобы цокать.

Он или я.

Я ощутила запах запёкшейся крови и дерева — запах плахи палача. Я почувствую его, когда они прижмут к ней мою голову, чтобы отрубить мне нос.