– Клава, это перебор, – укоризненно произнес Владимир Александрович.

– Это еще мягко сказано! Если бы не он, мой отец, царство ему небесное, был бы жив.

– Клава, Иван Константинович всю жизнь проработал на руководящих должностях, его не Вольский доконал, а работа.

Давний спор между супругами был Пульхерии не интересен, поэтому она спросила:

– Вы его жену помните?

– Жену? – Клавдия Ивановна нахмурилась. – Он тогда только в Москву переехал, а жену не перевез. Говорил, что с маленьким ребенком осталась, ему вроде переезд вреден, так как он болезненный очень. Нет, жену его я не видела.

– Иван Константинович помогал ему с переездом?

– Да если бы не мой отец, он так и сидел бы в своем Крыжополе.

– А как ваш отец там оказался?

– Он же оттуда родом, из Крыжополя. Поехал на похороны матери, пусть будет земля ей пухом, встретился с другом детства, помог его сыну, вытащил в Москву, протекцию устроил. Этот Сева у нас дома полгода жил, пока ему квартиру не дали. Зато потом моего папу свалил, перешагнул через него и даже руки не протянул, чтобы подняться.

– Что он такое ему сделал? – раздраженно поинтересовалась Пульхерия. – Вы все какие-то общие слова говорите и ничего конкретного.

– Я и сама толком не знаю. Папа скрытный был очень. У нас дома не принято было о делах говорить. Я лишь видела, как он переживает, за сердце держится. Только фамилию Вольского услышит, как с лица менялся и просил маму сердечных капель ему накапать. Помню, мама в день смерти папы сказала, что это Вольский его погубил. Она так же говорила мне, что он жестокий, безжалостный, злой и бессердечный человек и что ему нельзя верить. Мама говорила, что папа ему делал только добро и за это поплатился. Короче, не знаю я ничего больше. – Клавдия Ивановна сокрушенно махнула рукой, замолчала и, словно выпустив пар, успокоилась. Всю оставшуюся дорогу она не проронила ни слова.

Как ни торопилась Пульхерия, однако все же приехала позже милиции. На обратном пути она пыталась дозвониться Марине, но та к телефону не подходила. Пуля догадывалась, в каком виде застанет подругу, и опасения, к сожалению, оказались ненапрасными. Марина рыдала, как маленькая девочка, и от нее нельзя было добиться ни одного слова.

– Игорь Петрович, я же вас предупреждала, что она ничего не знает, – укоризненно посмотрела Пульхерия на Штыкина.

– Я был с ней мягок и разговаривал словно со своей дочерью, – оправдывался следователь, – но вы же понимаете, что какие-то формальности мы должны были все же соблюсти.

– Вы наверняка разговаривали с ней, как со своей дочерью, совершившей убийство, а она ни в чем не виновата.

– Следствие разберется, кто в чем виноват…

– Да ну вас! Горбатого могила исправит, – Пульхерия махнула рукой и стала вытирать Марине слезы. – Мариша, не плачь, пожалуйста, извини за банальность, но слезами горю не поможешь, – попыталась она успокоить подругу.

Неожиданно слезы у Марины высохли, она побледнела, с ужасом в глазах резко оттолкнула от себя Пульхерию и дрожащими губами прошептала:

– Так ты все знала? Когда ты уезжала, ты уже знала, что она мертва?

– А ты хотела, чтобы твои родители тоже об этом узнали? – разозлилась Пульхерия и с горечью добавила: – Я думала, что ты меня поймешь, не знала, что ты такой дурой окажешься. Думаешь, мне легко было делать вид, что ничего не произошло? Думаешь, я каменная? – Губы у нее задрожали, и на глаза навернулись слезы. – Я не Раскольников, мне старушку-процентщицу всегда было жалко.