— Закрыто, — шепчет Талья, берет меня за руку и ведет к лестнице.

— Про домик не стоит и думать, там полно народу.

Около бюста папы она вдруг поворачивает направо, перешагивает через красную ленточку и на цыпочках направляется к маленькому коридорчику, вымощенному плиткой. Открывает дверь. Витая лестница ведет в мансарду, там повсюду незаконченные скульптуры, гипсовые печати и резцы.

— В этой мастерской делают копии, — сообщает она и начинает меня раздевать.

Я помогаю ей задрать замшевое платье, она поворачивается ко мне спиной и опирается о верстак. Я вхожу в нее, пытаясь забыть про десятки муляжей, уставившихся на нас пустыми глазами.

— Как же здесь красиво, — стонет она.

У нее и вправду такой блаженный вид, что кажется, в данную минуту место, где все происходит, для нее важнее, чем сам процесс; будто она хочет промыть мне мозги от всей той грязи, в которой я видел ее до сих пор, словно произведения искусства могут очистить ее тело от прошлого.

Я пытаюсь настроиться на ее волну, но не понимаю, что со мной происходит: то ли от резкого запаха гипса, то ли от пыли, то ли оттого, что увеличилось трение из-за грубого, как зимняя резина, презерватива, а может, от страха, что нас застукают, или из-за отсутствия зрителей, а может, и от захлестнувшей меня нежности, — чувствую, что начинаю сдавать… И хоть я еще не совсем спекся, но до этого недалеко.

— Не нервничай, — шепчет она, — остановись… Все хорошо. Не думай ни о чем. Лепи меня.

Я глажу ее, вожу руками вверх и вниз, изменяя формы тела и создавая их заново… И, хотя меня это не заводит, она все равно не отпускает меня, не теряет надежду. Нос чешется все сильней, мне остается лишь чихнуть и избавиться от страданий. Однако, думая обо всем этом, неловкости я не испытываю. До сегодняшнего дня со мной такое случалось всего три с половиной раза: по пьяни, из-за судороги, с рыжей, нацепившей на меня наручники, и с Дженнифер Питерсен, когда я обнаружил, что она девственница, — правда, тогда уже через пять минут я пришел в норму. Сейчас все совсем по-другому. Это только на пользу нашим отношениям, это наша общая маленькая тайна… А может, она и мне надавила на точку О? Эта мысль странным образом придает мне сил, я вспоминаю Максимо Новалеса, эту живую легенду порноиндустрии, упорство полуживого самца, оказавшегося в больнице, и неожиданно у меня все начинает налаживаться. И вздохи Талья испускает уже совсем не притворные.

— Кто тут?

Скрипнула дверь, зажегся свет, и мы, не сговариваясь, замерли: она согнувшись, я с открытым ртом, одна рука на ее бедре, другую отвел за спину. Живая скульптурная композиция. Охранник делает несколько шагов, озадаченно кусает губы, оглядывается назад, отступает, потом снова возвращается к нам. Мы стоим неподвижно. Тогда он показывает на пол и тихо шепчет Талье:

— Мы закрываемся.

И уходит. От пережитого напряжения и сильного желания рассмеяться мы дико возбуждаемся и кончаем за пару минут, стараясь сильно не шуметь.

Когда мы потом проходим мимо охранника по главной лестнице, разглядывая экспонаты с заинтересованным и благовоспитанным видом, он произносит как ни в чем не бывало:

— Удачи в работе, мадемуазель, до свидания.

— Спасибо, Жорж.

Мы пересекаем мощеный двор, подходим к козырьку центрального входа, где школьники дубасят друг друга книжками. Я спрашиваю, как часто она сюда приходит.

— Каждую неделю, когда нет съемок. Это мой сеанс красоты. В какой-то момент я стала совсем фригидной, не могла больше выносить чужие прикосновения. Так вот, бронза и мрамор примирили меня с сексом. Жорж очень милый, он мой фанат, собирает все, что со мной связано.