— Каких знаков на моих грабках ищешь? С твоими не совпадут, не надейся!

— Я не надеюсь, — сказал Н-До. — Просто интересно…

— Как выглядит тело чужого трофея? — усмехнулась солдатка. — Узнай на своем теле или на своем трофее, Дитя.

От циничной шуточки к щекам Н-До хлынула кровь, и солдатка развеселилась совсем.

— Тебе ещё рано об этом думать. Благородные взрослеют поздно.

— Я думал о том, что в армии, как говорят, присягая, клянутся не сражаться с товарищами по оружию, — сказал Н-До.

— А мы не с государевой псарни, — сказала женщина. — Мы — дикие псы, дерёмся за того, кто плеснёт похлёбки. Не знаю, как у государевых вояк, а у нас не слышно, чтобы кто-то жаловался на подруг.

Она повела плечом, на котором висели ножны тяжёлых метательных клинков. Боевой тесак так и не покинул её пояса — зрелище было цепляюще-невероятным, почти непристойным. Даже если женщина ещё не родила — нельзя же продолжать носить меч с собой, будто подразумевая возможный поединок с мужчиной!

— Где же ты… менялась? — спросил Н-До, облизывая губы. Говорить и слушать об этом было нестерпимо стыдно и нестерпимо интересно.

— Мы стояли в приграничной деревушке, — сказала солдатка спокойно. — Вдова из деревенских приютила меня на пару недель; мы догнали своих, как только я начала ходить.

— Тебя могли убить в бою, — сказал Н-До.

— Всех могут убить в бою, — солдатка улыбалась, и Н-До не видел в её глазах ни капли той скрытой горечи и боли, какая так часто светит из глаз плебейки. — Кого угодно могут убить когда угодно. Зато мы свободнее, чем мужики — и даже свободнее, чем благородные…

Приятели Н-До болтали, что все солдатки, в сущности — девки, и он надеялся, что это правда, но чем дальше заходил разговор, тем очевиднее была ложь той похабной болтовни. Женщина — не девка и не вдова, а напряженный интерес молодого аристократа ей смешон. Н-До понимал, что нужно придумать, как проститься и уйти, не дожидаясь своих дружков, но никак не мог насмотреться на неё, поэтому сидел, глазел и пил до тех пор, пока не подошёл её мужчина — кто знает, муж или любовник. Н-До взглянул в его лицо с дважды сломанным носом, в прищуренные смеющиеся глаза — и встал.

— Чему ты учишь благородного Мальчика, сердце мое? — сказал солдат с благодушным смешком человека, абсолютно уверенного в любви к себе. — Мы — плохая компания для такого, как он.

Женщина улыбнулась ему навстречу и обняла его за шею, позволив лапать себя любым непотребным манером, на глазах у всех желающих смотреть. Н-До выскочил на улицу в злобе, тоске и крайнем возбуждении, досадуя на себя, на весь мир — и больше всего на Мать и Отца.

В тот момент ему казалось, что именно они лишили его всяких надежд на счастье. Скорбь смешалась с жестокостью в такую смесь, что ею можно было бы взорвать подкоп.

Н-До думал, что, возможно, не убьёт своего партнёра… по крайней мере, не убьёт его сразу. В последнее время он постоянно думал о женщинах — в день разговора с солдаткой у него, вероятно, хватило бы храбрости, любопытства и дерзости пойти к девкам. Н-До отправился бы прямо туда, не подойди к трактиру шальная парочка — Юноша У и Юноша Хи, ближайшие приятели.

Хи сходу принялся рассказывать о балагане на площади у храма, где за три гроша показывают морскую собаку, двухголовую змею и прочих мерзких тварей, а У добавил, что какой-то юный бродяжка там же танцует на барабане — и нельзя было сказать о непотребном квартале, чтобы это не выглядело глупо.

Н-До пошёл с ними к храму.