— Леонид Иннокентьевич,— наконец каким-то не своим, очень жалким голосом произносит Тоня,— по-моему вы пьяны. Почему? А потому, что о таких вещах по телефону не говорят...

И опять она умолкает. А я уже не могу стоять на месте, потому что в моем воображении возникает улыбающаяся физиономия минералога. Ты посмотри, на что способен этот старый Дон-Жуан! Он же признается ей в любви! Но она-то, она почему так внимательно выслушивает всякий вздор? Не только внимательно, даже с каким-то особым упоением.

— Милый Леонид Иннокентьевич, ну, конечно, я подумаю. Только, по-моему, вы не в себе немножко... Что вы сказали? Письмо? Пожалуйста. Я непременно отвечу. На до востребования? Хорошо, хорошо... И я вам желаю. Всего вам доброго...

Тоня положила трубку и встала, словно изваяние. Я слежу за ней из темноты и вдруг начинаю чувствовать себя самым подлым человеком. Ведь я подслушал чужую тайну! Нет, нет — только не это. Потихоньку, прижимаясь спиной к стенке, чтобы Тоня не заметила меня, поднимаюсь на второй этаж и вхожу в комнату. Все танцуют. Наверное, я слишком взволнован. Пластинка доигрывает, и Чары сразу спрашивает:

— Ты чего такой бледный? Наверное, тебе нельзя пить. Обычно от водки краснеют...

— Да я вроде бы неплохо себя чувствую,— отвечаю я и соображаю: как же мне теперь быть? Как вести себя с Тоней? И вообще, интересно, как после такого разговорчика она будет смотреть мне в глаза?

Тоня входит с веселым восклицанием:

— О! Вы уже во всю танцуете! А я задержалась...

— Кто-то звонил? — спрашивает Оля.

— Знакомая одна... Мамина подружка. Просила, чтобы зашла в мастерскую узнать, не сшили ли ей платье.

— Тоже мне, нашла время, когда спрашивать о платье,— удивляется Оля.

Тоня украдкой взглянула на меня и беспомощно опустила глаза. Нет, она не в силах быть спокойной. Ну а мне-то, мне-то каково?! Выть хочется от обиды. Надо взять шинель и бежать прочь отсюда. Я подхожу к вешалке, она за шкафом. Притрагиваюсь к шинели и думаю: «Но ведь испорчу праздник всем. Никто ничего не поймет, но веселье расстроится!» Достаю вторую пачку папирос из кармана, закуриваю и предлагаю:

— Не пора ли еще выпить по одной?

Тоня хватается за мое предложение, как утопающий за соломинку. Мой беззаботный тон, который дается мне с превеликим трудом, подает ей надежду, что я не слышал ее телефонного объяснения и ничего не подозреваю.

— Марат, ты как всегда вовремя! — подхватывает она и вновь передо мной лукавая и отзывчивая Тоня. Она опять обрела себя. Но я-то, я! Как мне себя прикажете вести! Я не выдержу игры в хладнокровное безразличие. Я уже давно веду себя не так, как всегда. Я явно не в своей тарелке. Тоня поверила, что я ничего не знаю о ее разговоре, но она тяготится своей нелегкой тайной, заглядывает мне в глаза со страхом и жалостью. Ей очень жалко меня.

— Как настроение, Тоня?

— Марат, давай я за тобой поухаживаю. Что-то ты е такой сегодня... Все твое остроумие куда-то исчезло, хочешь колбаски? Нет? А шоколадку дать тебе?

— Я выйду, в коридоре покурю. Она идет за мной.

— Странный этот Новый год,— говорит Тоня и трогает во тьме коридора пальчиками мой нос, брови, чертит какие-то крендельки на лбу.

— Я сейчас, наверное, уйду, Тонечка,— выговариваю я с трудом, потому что мешает удушье и не слушаются, дрожат губы.

— Что случилось, Марат?..

— Я слышал твой разговор по телефону, Тонечка... Я все понял.

Тоня вздрогнула. Я почувствовал, как метнулись ее пальцы на моих бровях и словно застыли. Да, конечно, она замерла в оцепенении. Дыхание остановилось. А мне-то что прикажете делать?

— Ну, я пойду, Тонечка...

— Марат! — вскрикивает она растерянно и обнимает меня.