— Ниночка, ты удивительно умная женщина, я перед тобой — пас. Но ты ведь добрая, правда? Ведь не выгонишь ты мою невесту, если она попросится к тебе?

— В гости или... жить? — с испугом спрашивает Нина.

— Временно, конечно... пока квартиру найдем.

— Ты прямо-таки бредишь, Марат,— злится она.— Разве ты не видишь, какая у нас маленькая клетушка? Барахло некуда сложить: под кроватью держим... Да и маленький скоро будет,— произносит Нина тише.

Я тоже почувствовал, что зашел слишком далеко, слишком «глубокий штопор», надо скорее выходить в горизонталь.

— О малыше-то я и забыл, Ниночка. С удовольствием пошел бы в крестные, но комсомолец.

— Да уж найдем, кому крестить,— обрывает Нина.

— Не вздумай,— строго предупреждает Костя.

Чары серьезно смотрит на Костю и молчит. Потом подошел тихонько, взъерошил ему волосы и хлопнул по плечу.

— Будь спокоен, Костя...

Вечером — концерт художественной самодеятельности. Пел хор и солисты. Костя лихо отбивал чечетку.

Нина, Чары и я сидели во втором ряду. В то время, как авиаторы сзади нас с завистью говорили о мастерстве Кости, Нина возмущалась.

— Ну, ни капельки у него серьезности нет. Скоро отцом будет, а ему бы плясать. Чего я только ни делала, чтобы отучить его...

Мы с Чары делали вид, что не слышим ее возмущений. Да и не очень-то активно на этот раз возмущалась Нина. По-моему, она смирилась с увлечением своего супруга, иначе бы и в клуб не пришла.

11.

Сразу после праздника вновь возобновилась кропотливая подготовка к полковым полетам. Весь личный состав полка на стоянках. Все заняты делом. Только я все еще мучаюсь с докладом.

В начале февраля я, наконец, положил на стол Бабаеву двадцать пять страниц на машинке и попросил:

— Товарищ подполковник, если что-нибудь не так, я по вечерам переделаю. Разрешите мне ходить на мат-часть? У меня пулемет не чищен, да и вообще... Я же — воздушный стрелок!

— Переделывать, разумеется, придется,— тихонько говорит Бабаев.— Такого не может быть, чтобы сразу хороший доклад получился. Ну, а что касается воздушного стрелка, тут мне кажется, ты и сам-то не очень прикован к небу. Ты — журналист по призванию. В гражданку уйдешь, вряд ли станешь работать в авиации. Так что тут с моей стороны все продумано. Если ты и запомнишься чем-то мне и другим твоим товарищам, так своим очерком о Мирошине и стихами... «Небо», кажется, называются?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Ну, ладно, можешь посещать матчасть. После полковых полетов опять вызову в штаб. На самолетной стоянке снег уже сошел, трава зеленая пробивается. Вся взлетная полоса зазеленела. И под фюзеляжем, и под плоскостями самолетов — травка. Так что не теряйся: бери лопатку и удаляй ее, пока не разрослась. Пока она как щетина, которую можно сбрить бритвой. Механик с превеликим желанием вручает мне лопату. — Засиделся ты, засиделся,— приговаривает с жалостью.— Разомни косточки-то. Почистишь под самолетом, потом не забудь чехол с кабины снять и состирнуть. Погляди-ка, как его птицы загадили.

— Ладно, мели Емеля, твоя неделя,— отмахиваюсь от механика.

Но тут появляется Хатынцев.

— Ба, кого я вижу! — восклицает он удивленно.— Вот не думал, не гадал. Не забыл, как сия техника называется? — показывает на пулемет.

— Ладно вам, товарищ лейтенант...

— Нет, я серьезно. Вот это, например, что такое? — спрашивает он.

— Турель, — говорю. — Что же еще.

— Смотри-ка, люди, оказывается, и о таких безделушках помнят.