Так, во всяком случае, мне казалось в тот момент. Возможно, я кое‑что преувеличил, но одно было ясно наверняка: Смирноффа надо остановить.

– Это, наверное, и называется трудоголик? – бормотал я себе под нос, когда мы трусили через Норд‑энд к фургону Барта, разжевывая на ходу капсулы с бензедрином. – Порядочный человек сидел бы сейчас у кровати Дебби, держал бы ее за руку, когда она придет в себя.

– М‑м‑м, – ответил Барт.

– Что угодно бы отдал, лишь бы ее поцеловать, а так она очнется и скажет: «Где эта скотина, который утверждал, что меня любит?» А я работаю, вот что я делаю. Я работаю уже сколько… девяносто шесть часов без перерыва?

– Скорее сорок восемь.

– Так могу я взять передышку, чтобы подержать за руку любимую женщину? Нет. Это и есть трудоголизм.

– Скоро капсулы подействуют, – утешил Барт. – Сразу почувствуешь себя лучше.

Фургон мы нашли, но кто‑то взломал его и с мясом вырвал магнитофон и аккумулятор. А поскольку мы оставили его на совершенно ровной парковке у берега, мне пришлось толкать, чтобы он завелся. То еще удовольствие. Помог бензедрин.

– Жаль, что нет магнитофона, – посетовал Барт.

Мы направились на юг по Коммерсикл‑стрит, которая шла вдоль всех причалов, и, глядя на восток, видели, как, вспенивая воду и винтами вбивая яд в гавань, словно муку в омлетную смесь, идет на север «Искатель». Здесь совершалось серьезное преступление – в виду всех и каждого из зданий центра города, но где свидетели, когда они так нужны? У токсических преступников не жизнь, а сказка.

Наконец мы добрались до дома Рори Гэллахера в Южном Бостоне. Его уже выпустили из больницы, и он достаточно оправился, чтобы пригрозить изувечить нас за то, что заявились к нему ни свет ни заря. Успокоив его, мы спросили, как связаться с остальными Гэллахерами, его чарльзтаунской родней.

Вот здесь можно было бы возвести расовую клевету на ирландцев, сказав, что терроризм у них в крови. Так далеко я не зайду. Честнее будет сказать, что слишком многие над ними измывались, а они такого не жалуют, и память у них долгая. Гэллахер любил Кеннеди и Типа, но всегда с подозрением относился к Плеши: он ведь принадлежал к «бостонским браминам», элите, которая наступала ему на горло всякий раз, когда он заговаривал о проблемах рыболовецкой промышленности. Когда я рассказал Рори, что «Баско» и Плеши (а для него они были одно и то же) отравили его и многих других, он побагровел и среагировал как надо. Среагировал так, словно его изнасиловали.

– Но мы сами их подтолкнули, – объяснял я. – Давили и давили на них, довели до ручки, принудили совершать все большие преступления, лишь бы покрыть старые. Вот почему нам нужен твой брат.

Вот мы и позвонили Джо. Я дал Рори некоторое время его поуговаривать, чтобы он окончательно проснулся, прежде чем в дело вступлю я, а после просто конфисковал трубку:

– Джозеф.

– Мистер Тейлор.

– Помните мусор, который ваш дедушка сбросил в гавань?

– Не желаю слушать ерунду ни свет ни заря…

– Проснитесь, Джо. Йом Кипур, приятель. День искупления настал.

Я знал, что телефон Рори не прослушивается, поэтому мы сделали уйму звонков. Мы позвонили моей знакомой в «Аквариум» и порадовали ее эквивалентом знаменитой фразы Пола Ривера. И всем журналистам, чьи телефоны я сумел вспомнить, и вытащили их из кроватей. И доктору Джи – узнать, как там Дебби, – с ней все было в порядке. Гэллахеры тоже кое‑кому позвонили и неумышленно подняли волну праведного гнева во всем Южном Бостоне и половине Чарльзтауна. Когда мы вышли из дома Гэллахера, на газоне нас ждали больной хлоракне священник, пожарная бригада, операторы с местной телестанции и пять подростков с бейсбольными битами.