– Ара. Мэ намдвилад медзинэба («Нет. Я очень хочу спать»), – призналась Маринэ, и отец, поцеловав её в лоб, легонько подтолкнул в спину.

– Гаме мшвидобиса (доброй ночи).

Часть 8. Друзья

На круги своя

– На черта тебе сдались эти фламенко, ведь ничего нельзя: того не жри, этого не жри! – грубо выговаривал ей Отар. Почему он так груб с ней, она ведь не виновата, что ей нельзя. Никто не морит её голодом, она ест три раза в день, как все. И нечего Отару разоряться.

– Не злись. Я уже привыкла, меня с трёх лет на диету посадили: гимнастика, коньки, плавание… А потом школа и музыка, застрелиться и не жить. Но фламенко я ни за что не брошу. Это не танец, это жизнь, как ты не понимаешь… Слушай, Отар, если снежок скатать, из него мороженое получается! Вкусное! Попробуй.

– Дай от твоего откусить. А это что, чёрное? Уголь, что ли? Маринэ, тебя убить мало! Накормила углём, я ж тебе не паровоз! На, держи своё мороженое. И не увлекайся, уголь очень калорийный…

На переменах Отар и Маринэ находили укромный уголок и рассказывали друг другу то, о чём никому никогда не говорили. Впрочем, Маринэ не любила рассказывать, она больше любила слушать. А Отару хотелось, чтобы она знала о нём всё. Он и рассказывал ей – всё.

Аккордеон в боксёрской стойке

В этом году ему не повезло с расписанием: сразу после тренировки Отар, едва успев принять душ, садился в автобус (до «музыки» ехать было далеко). На урок сольфеджио он являлся, по определению Ирины Львовны, не от мира сего – и тяжело опускался на стул («Темиров, ты мне все стулья переломаешь. Что ты как старик столетний, тебя ноги не держат?») Маринэ изо всех сил сжимала губы, чтобы не рассмеяться: она знала его расписание и знала, что – да, не держат. Отар больно пихал её локтем в рёбра и показывал под партой кулак, Маринэ морщилась и отворачивалась, Ирина Львовна не понимала в чём дело и злилась на обоих.

Наплевав на правила, Отар успешно применял полученные в секции бокса «знания» в дворовых драках и охотно выполнял просьбы Маринэ «успокоить» ретивых одноклассников, которые её «достали своими аккордами».

– Скажи, что тебе сделали? Кто сделал? Имя скажи! – допытывался Отар.

– Он ничего не делал, он на меня смотрел… не так. Ну, ты сам знаешь как, – смутилась Маринэ.

Отар понимал её с полуслова.

– Значит, так. Завтра приеду, покажешь мне, кто смотрел. В глаз получит, смотреть не захочет больше (и «смотрящий» получал «в глаз» по полной программе).

– Ещё кто? Говори, Маринэ. Никто не слышит, можешь говорить всё.

– Ещё Славка Горин. Он мне за шиворот снежок сунул и воротник порвал, когда я вырывалась, – всхлипнула Маринэ. – И ещё рукой шлёпнул по спине, где снежок был, и он растаял… Знаешь как холодно! Пока до дома дошла, обледенела, спина вообще как не моя, и зуб на зуб не попадает. Знаешь, как меня мама ругала, что я вся мокрая пришла (о том, что – не только ругала, со всей силы отхлестала по щекам за порванный воротник пальто и оставила без обеда, Маринэ рассказывать не стала). Отари, скажи ему, чтобы больше ко мне не подходил… Или я его когда-нибудь зарежу! Я об него кулак разбила, до сих пор больно. Об скулу. Вот смотри, костяшки содрала до крови… А ему хоть бы что, морду вытер и пошел.

– Скажу. Я ему так скажу, что… больше к тебе не подойдёт.