— Я сильнее, — подтвердила Ядвига, и губы ее раздвинулись в улыбке, больше похожей на звериный оскал. — Я сильнее, — повторила она, — а ты заткнись. — Генрих понял, что эти слова относятся не к нему. — Сейчас, я знаю, как с ним справиться. — Она включила плеер, но не вставила наушник в ухо, а приложила к затылку. — Теперь он отключится. — Яростная улыбка сползла с ее губ, и женщина перевела дыхание. — Ну, так слушай! Все было сделано по завещанию Папаши. Мне досталась только четверть его разума, как и остальным. Но иногда я думаю, что стоило взять пример с Дины и продать свою четвертушку. Господин Бетрей купил бы. А я бы получила свободу. Но тогда мне пришлось бы расстаться с Садом. А вот это я не могу сделать. Кстати, ты знаешь, где находишься?

Генрих отрицательно покачал головой.

— Ты в Эдеме.

— В земном раю? — Генрих рассмеялся. — Вот уж никогда не подумал, что рай — столь мало привлекательное место.

Ядвига нахмурилась.

— Жаль, что тебе здесь не нравится. Это единственное место, где можно получить бессмертие. Подлинное бессмертие.

— Бессмертие? — он пожал плечами, будто речь шла о какой-то малости. Зачем мне бессмертие? Однажды я был готов отказаться от жизни. От своей кратенькой маленькой жизни, — Генрих улыбнулся через силу. — Признание взамен на признание. — Идет?

Она кивнула.

Он помолчал.

— Я всю жизнь хотел быть художником. Хотел и стал им. И был… Добился известности. Мои картины стоили дорого. Меня хвалили — умеренно, но постоянно. А потом… Потом я решил устроить юбилейную персональную выставку. Готовился. Отбирал картины, и вот наступил день открытия.

Я ходил по залам и чувство наготы не оставляло меня… — Генрих вздохнул. Неужели он отважится рассказать об этом?

Он смотрел на картины и не узнавал их. Покинув мастерскую, они умерли и превратились в муляжи, висящие на фоне светлых равнодушных стен. Генрих ходил от картины к картине и не мог понять, в чем дело. Прежде он так любил их! Горло сжималось от переполнявших его чувств. Он гордился! Он ликовал! А теперь рисунок казался корявым, цвета — жухлыми.

В последние несколько лет он испытывал одни и те же чувства перед открытием выставки. Но вот отворялись двери, толпой валили посетители, поток хвалебной патоки растекался по залу. Картины мгновенно раскупались за сумасшедшие деньги, Генрих жадно вслушивался в щедрые похвалы, и это на время унимало тревогу. Как будто он принимал болеутоляющее. Порой Генриху казалось, что он слишком требователен к себе, а картины на самом деле прекрасны, но тут же начинал подозревать во всеобщем восторге подлый обман: некто пытается не допустить его к чему-то главному. Но к чему?..

— Вы художник?

Человек в просторном белом костюме смотрел сочувственно. Темные, с мутью, глаза, печально опущенные уголки рта незнакомца — все говорило о том, что человек этот слишком много пил и еще больше — думал.

— Да, я автор. А вы?

Человек не представился. Только вздохнул.

— Все это неплохо, красиво. Приятно. Только… — он снова многозначительно вздохнул. — Это не для вечности.

Генриху показалось, что голос прозвучал внутри него. То, что он давно подозревал, наконец произнесли вслух. Было больно, будто лезвием полоснули по живому. Генрих покачнулся и ухватился рукою за стену.

— Но мои картины покупают, меня хвалят! — Генрих схватил солидный искусствоведческий журнал, как кислородную подушку, и протянул человеку в белом.

Незнакомец пожал плечами и, не сказав больше ни слова, направился к выходу, печально оглядывая стены, на которых висели мертвые вычурные картины, восхищавшие других людей.