— Послушай, Ив, у нас очень мало времени. Мы должны сделать, как я сказал. Кто-то из нас двоих. Ты. Или я. В принципе все равно. Только если перекачивать мою часть, потери во много раз будут больше. И потом, твое тело не слишком красивое и не слишком здоровое. Это тоже кое-что да значит. Учти, я тоже иду на жертвы: когда разум соединится, вся любовь к милашке Дине перейдет ко мне. А мой — истинно мой разум — терпеть ее не может. Это будет мучением моей жизни. Но я иду на это. Впрочем, если ты так уж хочешь, пусть будет твое тело. Мне безразлично. Только не жалей потом об этом.

— Я ничего не хочу! — закричал Иванушкин. — Ничего, неужели не понятно? Делай, что хочешь, только оставь меня в покое, дай мне стать жмыхом и спокойно лечь в землю.

— Зачем, Ив? Ведь ты никогда не воскреснешь. Только я… вернее, только мы с тобой можем поднять жмыхов из земли.

— Пусть не воскресну. Я согласен даже на это. Только оставь меня в покое. Только не требуй от меня каких-нибудь немыслимых дел. Не хочу! Не могу! Я устал.

— Идиот! — Генрих ударил Иванушкина. Тот упал. Приподнялся, заслоняясь рукой от нового удара.

— Иди, пиши картины… Что тебе еще надо? — пробормотал Ив плаксиво.

Генрих вновь ударил. Тело Иванушкина обмякло. Голова запрокинулась. Генрих взвалил Ива на плечо и поволок.

Тело Иванушкина уютно расположилось в старом продавленном кресле. В мутном свете, падающем из подвального оконца казалось, что лицо Иванушкина слегка светится. Генрих осторожно надел на голову огороднику сплетенную из белых проводов сетку. Помедлил и повернул тумблер. Голова Иванушкина дернулась и склонилась набок. Пока тело Иванушкина корчилось от боли, а мозг срыгивал остатки сохраненного разума, Генрих все сильнее и сильнее сжимал металлический баллон прибора. Наконец на индикаторе загорелся зеленый огонек, тело Иванушкина дернулось и медленно сползло на пол, и Одд не мог отделаться от чувства, что смотрит на себя со стороны и видит свои бессильно раскинутые руки, обнимающие землю Эдема. Он испытывал к Иванушкину острую жалость — так в детстве жалеют сломанные игрушки.

Генрих вздохнул, снял с Иванушкина белую паутину и надел себе на голову. Помедлил. И повернул тумблер перекачки. Мгновение. Мелькнуло что-то давнее. Полуподвальное окошко. Просвет меж высоких домов. Снег, падающий с высоты. Луч заката, застрявший в мутном оконце. Сознание погасло и включилось вновь…

"Он не виноват, — подумал Иванушкин о Генрихе. — Я сам заставил его сделать это, и сам себя поправил: — Я не виноват."

Глава 25. РЕЦЕПТ МОЛОДИЛЬНЫХ ЯБЛОК.

— Ты не представляешь, Ядвига, что может натворить твой проклятый бизер, который шляется неведомо где! — Бетрей расхаживал по гостиной взад и вперед. Многочисленные отражения полного человека в темном метались в зеркалах. Окна в сад были распахнуты, и прохладный ночной воздух вливался в комнату. — А ты меня внутрь не пускала. Да и сейчас мои копатели толкутся снаружи.

— А, ребятки, струхнули! — хмыкнула Дина, наполняя свой бокал яблочным пуншем. — А пуще ты, Бертиков, свекольная твоя рожа!

— Помолчи! — огрызнулся Бетрей. — Тебя вообще из милости сюда пускают!

— Что?! — возмутилась Дина. — Это после того, как ты украл мою долю? Это я наследница Папаши, я его дочка, а ты никто, запомни это — никто!

— Я — менамен, и значит — самый главный! — гордо приосанился Бетрей.

— Глупо было делить разум на четверых. Разбить на части такое сокровище! Надо было оставить все кому-нибудь одному, — вздохнул Трашбог, младший сыночек Папаши, и угостил белую киберовечку яблочным пуншем.