— Кисти и краски! — воскликнул Ив и протянул руку, будто хотел взять этюдник прямо из воздуха.

Но тут же опомнился и огляделся. Вдруг кто-нибудь видел его нелепый жест? Фу ты, репей ползучий, бизер этот пришлый стоит в дверях и смотрит. Что только ему надо?

"Я так мечтал о встрече с ним, рвался сюда, думал: увижу, и все решится. Исчезнут вопросы, раскроется тайна. И вот я вижу его," — думал Генрих, глядя на сидящего на ступенях нелепого человека в вечернем смокинге с чужого плеча.

Лицо с пухлым детским ртом и маленьким подбородком, на щеках то ли двухнедельная щетина, то ли начинающая расти бородка, прямой нос и высокий лоб, такой высокий, что кажется лысеющим, хотя волосы еще густые и вьются у висков. Говорят, что Генрих похож на этого Иванушкина. Что за ерунда! Ну разве что глаза.

Генрих подошел и сел рядом с Иванушкиным на ступеньки.

— Ив, а где твои картины?

— Осыпались, — отвечал Иванушкин едва слышно. — Как я на мену сходил, так и пропали. Как огурцы в мороз.

— Какие картины ты писал?

— Не знаю. Разве словами расскажешь? Вообще-то они не до конца пропали. Там осталось на холстах кое-что, разглядеть можно. Я их наверху, под крышею спрятал. Если табуретку подставить, через лаз достать можно. Иногда ходил на них смотреть. А потом перестал. Или я их в ТОИ у Футуровой оставил? А может, я их сжег? Извини, не помню.

— Меняемся? — спросил бизер и подмигнул.

Ив беспокойно заерзал:

— Что меняем? Не понял?

— Разум — жизнь — мозг — вечность. Бесконечный обмен. Как узнать, что чего стоит?

Ив растерянно заморгал:

— У каждого своя цена на все.

— Ладно, не суетись, — Генрих похлопал его по плечу и тут же спешно отдернул руку. — Разум твой верну — хочешь? Ты и не знаешь, что был моим донором.

От внезапного предложения у Иванушкина перехватило дыхание. Поначалу он и не понял — хорошо или плохо это. Сделалось нестерпимо страшно. А потом Ив почувствовал, что не хочет возвращения. Всем сердцем, всем оставшимся осколком души — нет! Вспомнил он свою времянку, кривые стены, разбитое окно, залепленное пленкой, три драных ватника на вешалке — и ко всему этому надо вернуться вновь с прежним разумом и пониманием? Морковку выдирать, обрезать ботву, таскать мешки в погреб, и размышлять при этом о судьбах человечества?

Ив яростно затряс головой:

— Нет, нет, не хочу, не надо! — он протестующе замахал руками. — Не могу больше жить, все понимая. Пусть лучше мой разум у тебя останется. Я жмыхом стану, в Траншею лягу, и если там еще думать смогу…

Мысль ускользнула, и надо было спешно ее искать и отлеплять от колтуна прочих мыслей в изуродованном мозгу. Генрих смотрел на Иванушкина не мигая, и глаза у него сделались ледяными.

— Так вот, я там думать буду, что разум мой жив, — поймал наконец мысль Иванушкин. — Ты с его помощью творишь, картины пишешь. И я вроде как живу и не умираю. Меня это успокоит и примирит со всем и вся, — Иванушкин замолчал и улыбнулся, довольный своею речью.

Ему показалось, что сегодня он говорил чуточку умнее, чем вчера. Неужели его интеллект возвращается?! Но такого не бывало никогда!

Генрих нахмурился:

— Тогда вот что сделаем: увезу я тебя отсюда.

— Нет, нет, — замотал головой Иванушкин. — Не надо меня пересаживать. Я здесь прирос, больше нигде не хочу. Ты лучше Дину увези, плохо ей, вот она и мечется.