«Господи, помоги!» — подумал про себя купец.

Он развернул гусли, приладил, как надо, на груди и провёл пальцами по струнам. Они отозвались, как обычно, сперва робко, будто спрашивая, точно ли он хочет их песни. Потом звук вырос, окреп, и гусли расплескались нежной и прозрачной мелодией, ослепительно светлой среди бархатно-чёрной ночи. Мелодия ширилась, взлетала всё выше, сильнее и сильнее отражаясь от высоты скал, делаясь стремительной и быстрой и вдруг будто сникая, переходя в тоскующий перезвон, удаляясь и снова наплывая и разрастаясь.

Садко видел, как изменились при этих звуках бесцветное лицо Водяного и ещё более блеклые и тупые лица его слуг. На них читалось теперь не просто изумление, но настоящее потрясение — никогда никто из них не слыхал в своей жизни ничего подобного. «Что это? Что?!!» — вопрошали их рыбьи глаза, и казалось даже, что в них появляется некое подобие слёз.

Музыка действовала на этих странных людей (или не людей?), словно пение дудочки на большую змею, которую несколько лет назад Садко Елизарович видел в Царьграде на огромном, богатом торжище. Кто и что только туда не привозил! А худой, словно щепка, и тёмный лицом иноземец, прибывший откуда-то с Востока, притащил высокий кувшин, поставил перед собой, уселся, скрестив ноги, на расстеленную циновку, откинул крышечку с высокого горла кувшина и, достав из-за пазухи дудку (чем-то она напоминала русский рожок), принялся играть. Грустная, монотонная мелодия всё время повторялась, в ней не было играющего разнообразия, которого всегда ждёшь от рожка, а тем более от гуслей. Но в ответ на эти звуки из кувшина показалась и наполовину высунулась, поднимаясь всё выше и выше, огромная змея с широкими крыльями вокруг узкой головы. Народ кругом испуганно ахнул, но темнолицый продолжал играть, и змея принялась танцевать, изгибаясь в воздухе длинным блестящим, как металл, телом, раскачиваясь и свиваясь то в одно, то в два кольца. Этот поразительный танец продолжался до тех пор, пока заклинатель не стал играть тише, ещё монотоннее, при этом слегка постукивая по кувшину концом тростниковой палочки. Наг (кто-то сказал русскому купцу, что так зовут этих змей) ещё покачался над кувшином туда-сюда, потом нырнул внутрь и исчез. Люди зашумели, на циновку, с которой поднялся заклинатель, посыпались монеты, а человек, только что заставивший танцевать для всей толпы огромную смертоносную гадину, спокойно приладил крышечку на горло кувшина, собрал заработанное и ушёл.

Да, похоже, что с народом «Морского царя» и с самим «царём» происходило сейчас нечто очень похожее. Гусли заворожили их, заставили на время забыть обо всём, что их ещё недавно занимало. Они уже и не смотрели в сторону Садковой дружины и таращили свои рыбьи глаза на него одного.

А он, поиграв вдоволь, решил использовать главное оружие и запел, присоединив свой сильный и яркий голос с волшебному пению кленовых самогудок.

Эту песню некогда пела Садко его матушка, пела без всяких гуслей, просто так. У неё и голоса-то особого не было (и в кого только у сына такой?), но получалось на диво нежно, прекрасно и грустно. Конечно, как почти во всякой такой песне, её герой в конце концов погибал, оставив свою любушку безутешной.

Став взрослым и получив свои заветные гусли, Садко не только придумал к песне другую мелодию, но и сочинил новый конец — дурных, печальных концов он не выносил. Теперь воин, вернувшись с войны спустя семь лет, находил дом любимой опустевшим. Он узнавал, что она, дабы не быть насильно выданной замуж за нелюбимого, убежала и скрылась в лесу, а её родители с горя этот дом продали и уехали в края чужедальние. Не веря, что любушка погибла в лесной чаще, молодец всюду искал её и нашёл в доме своего верного друга, который отыскал бедняжку в лесу, приютил и вместе с нею ждал возвращения воина, само собой, не посягая на честь красавицы.