На Роба наползла густая тень, он дернулся, отползая, бессмысленно дернул стволом, попытался закрыть барабан. Из-за бомбы показалось лицо, гибкое и изогнутое, словно тянучка. «Я брежу или это эффект нагретого воздуха?!» Щелк. Револьвер вышел на боевой взвод. «Какая странная у него шляпа!» – не вовремя удивился Роб, срывая курок. От грохота он зажмурился, это был не выстрел, а нелепость, издевка перед строгой стрелковой наукой, но «уокер» не подвел. Пуля влепила Мормо оплеуху, его отбросило назад, закрутило, перевернуло, руки и ноги сплелись в беспорядочный ком. Убийца завыл. Его машинка глядела в воздух, поливая низкое холщовое небо без тени ссадин от облаков длинной струей игл. Они дождем звенели о соль ярдах в сорока от них. Мормо ревел, как грузовик, севший на брюхо.

Роб кое-как поднялся. Пришлось опереться на револьвер. Пусть он забьется солью, тогда Роб прикончит ублюдка рукоятью, измордует до смерти. Барабан щелкнул, новая пуля уставилась на Мормо из ствола. Тот ходил ходуном. С дрянью нужно было кончать. Роб перехватил «кольт» и тут же опустил. Рука тряслась. «Пожалуйста! – они так близки к развязке. Роб смотрел на «уокера», и ему казалось, что они друг друга понимают. – Нам пора на покой. Тебе и мне».

Когда Роб поднял глаза на Мормо, тот уже ухитрился подняться на ноги. Его качало. В груди дымился тоннель размером с ладонь Роба. Первый выстрел не прошел для злодея даром, открыв лазейку для второго.

Они стояли друг напротив друга. Роб истекал кровью из десятка мелких, но глубоких ран. Мормо не показывал виду, что пробит навылет, и как только стоял? Два револьвера без бойков. Орудия, а не убийцы. Ни один не хотел наступать. И тут Роб увидел, чего Джек Мормо ищет на самом деле.

Я смотрю, как капли частят в банку, свинцовые, быстрые – прямо на червей, а те извиваются, мешают кровь с грязью, ехидничают: «Бо-бо, мальчик? Расплачешься, принцесса?»

Это не черви. Папаша смотрит в упор, рот приоткрыт, наружу гниет его поганое нутро. Вот и сгнил бы вконец! Закидали бы тебя камнями в расщелине, а то и вовсе отдали кротам, пусть отравятся, сволочи. А ему хоть бы хны. Скалится, старый ублюдок. Вовсе он не старый, просто запаршивел весь, истаскался. Мать бьет, пытался пить разбавленный тосол, но живо опомнился, когда двое суток выхаркивал наружу кишки. Всему виной бенз. Не на что сменять горючку. Пару канистр, чтоб выгнать трейлер из каньона и вдарить сотню миль. Хоть куда! Ублюдок нипочем нас не догонит. У него колени, сам ноет каждое утро. Колени. Ногами гвоздит, что твой страус. Переломать бы ему сперва эти колени, молча запереть мать и сестер, пусть кричат, стучатся, а сам газу, газу! Потом объяснимся.

Папаша ковыряет ногтем в зубах и ждет. Другой рукой он отгибает крышку банки, о которую я обрезался, стучит ногтем, ему нравится, как черви копошатся в крови.

Не дождешься. Дурею от жары и боли, отворачиваюсь, сжимаю пальцы, силясь удержать кровь в кулаке.

Папаша щерится, творит указательный палец крючком, цепляет им меня за угол рта и тащит на себя. Рыболов, сука!

– Бо-бо, крошка? Что нос воротишь? Чего воротишь нос от отца?!

Так хорошо начиналось, следовало сразу заподозрить подляну. Дерьмо не воняет, пока не вылезет. Рыбалка – такая простая штука. Ясный день, два весла, лодку перевернули с вечера, удочки, папаша выволок откуда-то ломаный спиннинг, залечил скотчем, все пел: «Мы с тобой вдвоем, как я с батей!» – а я, кретин, поверил – опомнился, поговорить хочет! С сыном решил день провести. Папаша сперва не задирался, вместе стащили лодку на воду, он греб – все-таки скотина еще куда сильнее меня. И вот мы на середине озера. До берега ярдов пятьсот.