«И почему всегда уверяют, что полное счастье недостижимо? Да вот оно тут — полное! Если, конечно, постараться не думать о голодных пенсионерах, брошенных детях, обитателях больниц и психушек… Если сосредоточиться только на себе — то лучше не бывает. Взаимная любовь с человеком уважаемым, щедрым, холостым, готовым бросить мир к твоим ногам и, между прочим, вкалывающим без продыха для того, чтобы гражданам его многострадальной родины жилось лучше, — тем же старухам и сиротам… И богатство это — не ворованное, полученное в трудах и заботах», — Полина поднялась, вытянулась на цыпочках перед высоким окном, ощущая мягкость ковра босыми ступнями, хвойную свежесть пропущенного через кондиционер воздуха и краем глаза ловя вереницу своих отражений, разбегающихся в зеркалах.

«Это я. Я! Полина, Поленька, Лина. — Произнесла она строго, словно заклинание, отпугивая подкрадывающиеся со всех сторон сомнения. — Я счастлива, счастлива, счастлива…»

Теперь душ в новенькой кабине, подсвеченной розовыми лампочками. Так задумал Глеб. В ванной комнате сумрачно от коричневого с золотыми прожилками кафеля, но спрятанные светильники насыщают воздух теплой, солнечной негой. Ничего общего с холодной белизной лабораторий или анатомичек, которые всегда мерещились Рите в отблесках мертвенного неона на голубоватой или белой плитке.

Мурлыча под частыми упругими струями песенку о золотой рыбке, Полина жмурилась от наслаждения, потом, в банном халате вдумчиво обошла свои владения — просторную трехкомнатную квартиру, сохранившую запах недавнего евроремонта. Все здесь дорогое, с иголочки, но не напыщенно-барское, вопиющее о затраченных средствах и желании произвести броский эффект, а сдержанно-стильное, отличающаяся хорошим вкусом. С такими вещами хочется сосуществовать в закадычной дружбе, разделяя их приятнейшую компанию.

На светлом мраморном полу кухни лежат пестрые пятна от витражей, напоминая о карнавалах, празднествах в венецианских палаццо. В холодильнике, устроенном так умно, словно он был мыслящим существом, старающимся услужить хозяйке, комфортабельно располагались продукты, приготовленные для вечера. Для интимного ужина на две персоны.

Вот оно, главное, — Глеб! Марго тихонько взвизгнула от радостного предвкушения: через несколько часов он обнимет её. Полное счастье войдет в ослепительно-блаженную фазу.

Полина давно придумала, чем блеснет вечером. Глеба не было целых десять дней. Целых десять дней он перехватывал что попало в ресторанах и на банкетах у гостеприимных французов, где под оригинальным соусом можно проглотить все, что угодно — улиток, устриц, петушиные гребни и прочие экзотические выверты. Не так уж приятно для человека, предпочитающего кусок натуральной вырезки без всяких сухарей, достаточно толстый и мягкий, чтобы из-под ножа вытекал розовый сок. Полина любила смотреть, как Глеб ест никогда не впопыхах, никогда не кое-как. Солидно, основательно, со смаком.

Наверное, из всех людских недостатков этого молодого мужчину больше всего возмущала небрежность. Небрежность и необязательность он воспринимал как ненадежность, как опасный, вредный порок. И от таких сотрудников, не раздумывая, избавлялся. Конечно, Полина немного подтрунивала над его педантичной привычкой соблюдать строгую иерархию во всем — в делах, в удовольствиях, в ношении белья и домашних пижам. Она сама, по определению Глеба, отличалась неисправимой безалаберностью, слишком легко поддавалась эмоциям и не умела по-деловому планировать свое будущее. Насчет неисправимости Глеб, конечно, преувеличивал. Поселившись здесь, Полина подняла самодисциплину на высоту, следя за порядком в доме, личными вещами и даже своей речью, в которой все реже проскакивали выражения «что будет, то будет», «гори оно все синим пламенем», «что ни делается — к лучшему» или «потом подсчитаем, не занудничай, дорогой».