— Ничего нового под солнцем нет, — сказала Анна, пытаясь изобразить немецкий акцент.

Молли, а она свободно владела полудюжиной языков, раздраженно повторила вслед за Анной:

— Ничего нового под солнцем нет, — идеально воспроизведя резкий голос пожилой женщины и ее немецкий акцент.

Анна скривилась, признавая свое поражение. Ей не давались языки, и она была слишком скованна для того, чтобы пытаться в кого-то перевоплотиться: а Молли на какое-то мгновение даже внешне стала невероятно похожа на Сладкую Мамочку, или на миссис Маркс, к которой они обе ходили на сеансы психоанализа. Все те невысказанные чувства, которые в обеих рождал торжественный и болезненный ритуал психоанализа, нашли свое отражение в этом прозвище — «Сладкая Мамочка». Оно постепенно превратилось в нечто большее, чем прозвище конкретного человека, и стало обозначать целое мировоззрение — традиционное, имеющее глубокие корни, консервативное, несмотря на скандально близкое знакомство со всем безнравственным. Несмотря на — так выражали свои чувства по отношению к этому ритуалу Анна и Молли, когда они его обсуждали; а в последнее время Анна все больше и больше склонялась к тому, что правильнее было бы говорить в силу того, что; и это было одной из тех тем, которые ей не терпелось поскорее обсудить с подругой.

Но Молли, сопротивляясь, как она частенько делала и в прошлом, даже малейшему намеку на критику Сладкой Мамочки со стороны Анны, быстро сказала:

— Все равно она была великолепна, а я тогда была слишком плоха, чтобы еще и критиковать кого-то.

— Сладкая Мамочка, когда дело касалось меня, имела обыкновение говорить: «Ты — Электра» или «Ты — Антигона», — и точка, — сказала Анна.

— Ну, не совсем уж и точка, — натянуто сказала Молли, отстаивая те болезненные часы испытаний, которые они обе пережили у Сладкой Мамочки.

— Нет точка, — повторила Анна, неожиданно резко настаивая на своем, так что Молли, уже в третий раз, взглянула на нее с удивлением. — Точка. Нет-нет, я не говорю, что она не помогла мне очень и очень серьезно. И я уверена, что без нее я не справилась бы с тем, с чем мне тогда нужно было справиться. И все равно… Я очень отчетливо помню один день, помню, как я там сидела — большая комната, приглушенный боковой свет, Будда, и все эти картины, и все эти скульптуры.

— Ну и? — сказала Молли, теперь уже очень критично.

Анна, невзирая на невысказанную, но вполне определенную решимость не подвергать все это обсуждению, сказала:

— Я уже несколько месяцев думаю обо всем этом… нет, я бы хотела обсудить это с тобой. В конце концов, мы обе через это прошли, и с одним и тем же человеком…

— Ну и?

Анна продолжала настаивать:

— Я помню тот день, и как я поняла, что никогда больше туда не вернусь. И все из-за этих проклятых произведений искусства, которыми был забит весь ее дом.

Молли втянула в себя воздух, резко. Она сказала, быстро:

— Я не понимаю, о чем ты.

А поскольку Анна не отвечала, она поинтересовалась обвиняющим тоном:

— А ты что-нибудь написала за то время, пока меня не было?

— Нет.

— Я говорю тебе снова и снова, — сказала Молли, и голос ее звучал резко, — что никогда не прощу тебя, если ты зароешь свой талант. Я говорю это серьезно. Я сама сделала это, и мне невыносимо наблюдать, как теперь это делаешь ты, — я и рисовала, и танцевала, и на сцене играла, и бумагу марала, и вот теперь… Анна, ты такая талантливая, но не хочешь использовать свой талант.