– Завтра, – пообещал князь.

– Завтра так завтра. Холодно, – передёрнул плечами водяной, – поплыл я, туда, где бебехи мои сложены. Бывай, Юнгермайстер. Или целый уж майстер, не юнгер – ты князь, говорят?

– Герцог.

– Ого! – В голосе водяного прозвучало восхищение. – Что папеньке-то передать? Он ответа попросит.

– Передай – в расчете.

Завтра, уже завтра. Сумерки на реке дышали отчаянной, совсем уж осенней сладковатой прелью. О, гроб повапленный…

Князь положил на колено сцепленные в замок руки – как пальцы дрожали!

Как страшно и как смешно, даже в тюрьме, перед оглашением приговора, не было так – хотя тоже было весело и страшно.

«…Мой последний сон, моя свобода. Прошу, подари мне свободу, мой ужасный месье Эрик. Обещаю – что потом непременно явлюсь к тебе, весь в белом».

А как же, непременно явишься, сентиментальный старый дурак. Завтра, уже завтра. Иначе зачем было всё это – Август и преступник-псарь, нанятый столь задорого. И эти яблоки, эти пароли. Князь подумал с тоской, что лягут потом на его порог и следующие яблоки – «Москва», «Смоленск», «Варшава». И «Вартенберг». Только на чём они станут писать в ноябре, ведь не станет яблок, – на картофелинах? На репе?

И тут же усмехнулся, припомнив дословно, до буквы, до точки, собственный последний ответ, этому дураку, этому плаксе. Право слово, вышло забавно.

«Tibi et igni», «тебе – и огню».

Рейнгольд, друг мой драгоценный. Много месяцев прошло, прежде чем я смог ответить на твоё письмо, наполненное жалобами и отчаянием. Надеюсь, тебе понравится мой ответ. Помнится, давно, в прошлой жизни, в самом начале нашего знакомства ты, Рене, – человек, который ничего не делает без выгоды для себя, – помог выбраться из тюрьмы бездарному проходимцу Эрику Бюрену. Тогда ты потратил много сил и денег и ничего не получил взамен. Считай, что я пытаюсь вернуть тебе старый долг. И заодно доказать самому себе, что я не бездарный астролог. А у тебя появится шанс – ещё кое в чём повторить твоего любимого Марло.

Человек, который передаст это письмо, безоговорочно мне предан, и пусть тебя не пугает его страшная рожа. Доверься ему, как доверился бы мне – звучит смешно, учитывая наше прошлое, но всё же слушайся его и следуй за ним, как Эвридика за Орфеусом, и не оглядывайся. Nihil time, nihil dole. Храни господь вас обоих – к слову, он, как и ты, не верит в бога.

Постскриптум (постмортем?). И да, мне плевать, что ты теперь старый и страшный».

Князь зашёл ненадолго в дом – оставить удочки, накинуть кафтан поплотнее. Лето кончилось, вечера пошли холодные.

В гостиной, возле тонконогого пюпитра, стоял принц Петер и лениво, лист за листом, изучал какую-то книгу. Три свечи горели, и пламя плясало, делая физиономии охотников на гобелене совсем уж сатанинскими. На полированной полочке пюпитра возвышался графинчик с водкой и запотевшая, будто бы слезами залитая, рюмочка – принц любитель был выпить.

Князь встал в дверях и безмолвно наблюдал, как сын его опрокидывает рюмашку и затем, откинувшись в поясе, сощурив глаза, внимательно читает. Озарённое комплиментарно-тёплым пламенем свечей лицо Петера, с тёмными стрелками, с губами как лук капризного Амура, – казалось небывало прекрасным. Но прозрачный фарфор был обманкой, фальшивой монетой, искусно наложенной краской – принц выглядел на двадцать, но в действительности лет ему было куда как больше, больше тридцати.