— Раньше ты была уверена, что она покончила с собой, — сказал Аарон. — Ты даже пыталась в этом убедить меня.

Мне кажется, что Кирстен была обижена и даже, может быть, испытывала ревность по поводу того, как тяжело Аарон переживал смерть своей бывшей жены. Она должна была ему это сказать, извиниться за ту мелочность, что заставила её быть такой чёрствой с ним, когда они поднялись на борт «Орфея», чтобы забрать тело Ди, но она, как и Аарон, плохо умела справляться с чувством вины.

Вместо этого она продолжала наседать, пытаясь — так мне, по крайней мере, показалось — зародить в Аароне утешительное сомнение в причинах гибели Дианы, крошечную неуверенность, которая удержала бы его от погрязания в мыслях о своей ответственности.

— Вспомни, в этом деле по‑прежнему много непонятного, — сказала она, подойдя, наконец, к нему вплотную и, после секундного промедления, обняв его руками за шею. — Мы всё ещё не знаем, откуда взялся такой высокий уровень радиации.

— Это вопрос для физиков, тебе не кажется? — в голосе Аарона слышалось раздражение.

Кирстен не отставала, убеждённая, как мне казалось, что находится на правильном пути к тому, чтобы преодолеть этот приступ самообвинения.

— Нет, правда. Ей пришлось бы провести снаружи несколько часов, чтобы стать настолько горячей.

— Может, какая‑нибудь космическая воронка, — неуверенно сказал Аарон. — Может, с её точки зрения она провела снаружи несколько часов.

— Ты хватаешься за соломинку, милый.

— И ты тоже, чёрт возьми! — Он оторвал от себя её руки и повернулся к ней спиной. — Да какая разница, что там за радиация? Главное, что Диана мертва. И я убил её точно так же, как если бы воткнул ей нож в сердце.

9

Я ненавижу глаза Аарона Россмана. Когда человек один в комнате, я обычно узнаю́, с кем разговариваю, по четырёхзначному шестнадцатеричному идентификационному коду, передаваемому медицинским имплантом. Однако когда людей много, и некоторые из них говорят одновременно (и поэтому многие демонстрируют физиологические признаки, сопровождающие речь) я часто вынужден визуально идентифицировать говорящего. Конечно, для опознания по лицу я пользуюсь изощрённой системой распознавания образов. Но человеческие лица так часто меняются. Меняется не только их выражение — усы и борода появляются и исчезают, меняется причёска, цвет волос, с помощью химической терапии или контактных линз может измениться цвет глаз. Чтобы справляться со всем этим я держу в памяти объект‑образ каждого члена команды. Подпрограмма распознавания срабатывает каждый раз, как я фокусируюсь на каком‑то лице. Она обновляет информацию об опознанном человеке, записывая туда его текущие особенности. С Россманом было легко почти во всех отношениях. За то время, что я его знаю, он всегда был чисто выбрит и подстрижен коротко, на длину, которая была модной в Торонто среди мужчин его возраста примерно за два года до нашего отлёта. Цвет его волос никогда не менялся — так мало людей, повзрослев, сохраняют песочный цвет волос, что я не удивляюсь его решению оставить их естественный цвет. Кроме того, ему лучше ловить момент, пока есть возможность: экспресс‑анализ его ДНК показывает, что его волосы начнут седеть лет через шесть — примерно когда мы доберёмся до Колхиды. Зато он сохранит густую шевелюру до глубокой старости.

Но его глаза, эти чёртовы глаза: они зелёные? Да, до определённой степени, при определённом освещении. Или голубые? И это так, снова‑таки в зависимости от освещения. Карие? В его радужке определённо есть коричневые прожилки. А ещё жёлтые. И охряные. И серые. Моя подпрограмма распознавания мечется от одного заключения к другому, иногда по нескольку раз за время разговора, раздражающе обновляя атрибут «цвет глаз» у объекта‑образа.