В теплом прозрачном свете начала июня сельская местность за пределами Лондона выглядела особенно ярко-зеленой и сочной после выжженных солнцем желто-коричневых берегов Северной Испании. За предместьем обители Святой Катерины и вдоль Хорсей-Даун на южном берегу реки ряд за рядом кустарниковые изгороди спускались прямо к блестящим и скверно пахнущим приливным отмелям Темзы и радовали душу красными и белыми цветами.

Лондон, в эти годы густо населенный двумястами тысячами душ, вышел за пределы старых городских стен, тянущихся длинным эллипсом от Блекфрайэрс — мрачного монастыря, до Тауэра. Новые жилища всевозможных видов возникали вдоль ряда низких холмов, параллельно которым образовалась улица Темз-стрит — главная артерия столицы, — стоило лишь коммерческим структурам приобрести влияние над зловонными и многолюдными, но крепкими публичными домами, оканчивающимися у края воды среди оживленных причалов и доков.

Тут и там удалось сохраниться нескольким зеленым деревьям, но их совсем не было видно до тех пор, пока, уже гораздо западнее, не начинались окрестности Лестер-хауса, Черинг-Кросс и Вестминстера. Тем не менее Генри Уайэтт решил, что Лондон очень мало изменился с того дня, как девятнадцатилетним юнцом он вместе с Питером Хоптоном, своим стриженым рыжим бездельником кузеном, вступил в него через Барбикан — проходную башню, приехав из Сент-Неотса, чтобы попытать удачу.

Удалось ли Питеру Хоптону вовремя добраться до Плимута, чтобы успеть присоединиться к экспедиции сэра Ричарда Гренвилля в Новый Свет? Если хоть половина того, что рассказывалось о Северной Америке, было правдой, что ж, тогда кузен Питер, возможно, давно уже набил свой бумажник теми здоровенными жемчужинами, которые, как клялись и божились некоторые путешественники, выносит на берег с каждым приливом.

Отдав порту салют пушками «Первоцвета», как было заведено, капитан Джон Фостер, плотно сжав губы и вполне сознавая всю тяжесть имеющихся у него новостей, распорядился, чтобы кулеврины на левом борту разряжались с минутным интервалом наподобие сигнальных пушек. Это, полагал капитан, спешно привлечет портовые власти на борт его барка.

Стрельба из сигнальных пушек полностью была одобрена мастером Гудменом: прибытие таких тревожных новостей могло в значительной степени способствовать отвлечению внимания директоров Торговой компании от его невозможности предъявить им реалы, песо, муидоры и эскудо в обмен на товары «Первоцвета». Увы, к тому же возвращение барка из Бискайского залива было настолько медленным и погода в тех краях стояла такая жаркая, что все овощи пропали и стали одной зловонной массой, и, что еще хуже, даже мясо в рассоле протухло и годилось только на продажу королевскому поставщику продовольствия для моряков.

Бум-м-м! Первый залп эхом прокатился по берегам реки, отразился от четырех башенок Тауэра и, затихая, прогромыхал вверх по течению Темзы до самого Вестминстерского аббатства. Только когда на третьей минуте выстрелила пушка «Первоцвета», только тогда стала заметной активность на таможне ее величества неподалеку от барка, расположенной на трех окрашенных в алую и золотистую краску кораблях Военно-Морского флота королевы.

День был безветренный, и дым от тысяч лондонских труб вертикально поднимался в небо, задергивая синевой шпиль собора Святого Павла. Предатели и прочие преступники, изнывающие от королевского гнева в Тауэре, могли, если бы попытались, различить тяжело сидящий в воде барк, стоящий на якоре и готовый распространить свои зловещие новости.

Не кто иной, как сам начальник порта, желчный краснолицый соломенноволосый господин, прибыл на шлюпке, чтобы узнать, что случилось. Он крепко выругался, услышав о вероломстве в Бильбао и многих других испанских портах.

— Дьявол! — резким дребезжащим голосом выпалил его спутник, очень элегантный джентльмен в дублете и французских штанах — брэ, где красный цвет бургундского вина совмещался с серебристым.