– Не входите, я переодеваюсь!

Зверев тут же вошел в дверь и затопал ногами.

– Ну кто там? – взвизгнула Софочка. – Говорю же, я переодеваюсь!

Софочка, прикрываясь халатом, выглянула из-за ширмы и, увидев стоящего в дверях Зверева, рассмеялась:

– Можно ли было подумать иначе? Это вы, Павел Васильевич! Опять со своими шутками?

Зверев томно посмотрел на девушку и тут же скривил лицо, потому что боль в висках снова дала о себе знать.

– Что? Головка бо-бо? Так вам и надо! Не будете бедных девушек пугать!

– Ах так…

Зверев сделал два широких шага в сторону ширмы. Софочка взвизгнула, схватила со стола огромную жестяную биксу и замахнулась ею на Зверева.

– А ну, стойте!!! А то зашибу!

Зверев встал и на этот раз рассмеялся уже в голос.

– Все-все! Ретируюсь!

Софочка, сдерживая улыбку, сделала грозное лицо и скрылась за ширмой, в это время в кабинет из смежной комнаты вышел уже облаченный в серый поношенный костюм и плохо отглаженные брюки Аганесян.

– Кто тут моих сотрудников пугает? А… это ты, Павел. Что, по Софочке соскучился или опять боли мучают?

– Мучают, еще как мучают! – простонал Зверев.

– Ну, тогда садись, будем делать осмотр.

Зверев сел, Аганесян уселся напротив, пощупал у Зверева пульс, заставил задрать рубашку, послушал сердце.

Тем временем Софочка, уже облаченная в беретку и плащ, вышла из-за ширмы.

– Я пойду! Так полагаю, помощь моя не понадобится. Павел Васильевич, судя по его поведению, не так уж и нездоров!

– Ошибаетесь, милая Софочка! Ох как вы ошибаетесь! – застонал Зверев.

– Все равно я пойду! – Девушка показала Звереву язык и вышла из кабинета.

Аганесян тем временем продолжил осмотр. Выписал рецепт и вручил его Звереву.

– Купишь эти таблетки, думаю, поможет. Так-то ничего страшного у тебя нет, а это чтобы купировать боль… – Начмед подошел к столу и достал из него бутылку коньяка и плитку шоколада «Гвардейский». – Понимаю, что это непрофессионально, но у меня, знаешь ли, Паша, вчера внук родился. Дочка телеграмму прислала, а отпраздновать не с кем. Софью приглашал, так у нее сегодня дела. Ее какой-то старлей-летчик в кино пригласил. Уважь старика, выпей со мной. Заодно и мигрень твою полечим.

– Внук, говоришь, это же здорово! Поэтому давай и в самом деле отпразднуем… и полечим!

Когда коньяк кончился, в дело пошел спирт, и тогда раскрасневшийся от выпитого Карен Робертович, не умолкая, стал рассказывать о Татевском монастыре, расположенном на юге Армении, откуда начмед был родом, о своей замечательной дочке Лили́т и зяте, инженере-строителе Семене, и о двух своих сыновьях, которые остались в Армении. Сегодня Аганесян, который обычно говорил по-русски довольно чисто, после воздействия винных паров, как это обычно бывало в таких случаях, внезапно обрел армянский акцент и говорил громко, с присущим его нации кавказским задором. Периодически указывая на уже опустошенную бутылку коньяка, Карен Робертович вздыхал и убивался:

– Эй, Паша-джан, знал бы ты, какие у меня на родине коньяки, не то, что эти.

– Так вроде нормальный коньяк, – пожал плечами Зверев.

– Нет, дарагой! У нас дома в Кашуни такой виноградник был, от гроздей листьев видно не было, мамой клянусь! А из того винограда мой дед Зураб и огхи, и херес, и коньяк делал! Вот это был коньяк, а это… – Аганесян махнул рукой.