И вот тут я неосторожно ступил на больную ногу и, охнув, повалился вместе с псом на землю.

Пес для меня уже не существовал, мир был заполнен болью. Я уже видел спешащую сквозь город «Скорую», которая отвезет меня в Склифосовского. Я попрошусь не в новый шестнадцатиэтажный корпус, а в старый — у Большой Колхозной площади, потому что я родился рядом со старым «Домом милосердия» и знаю его наизусть. Я буду лежать в палате, где лежали раненные в боях с Наполеоном, с японцами, с немцами, с фашистами, а до них лечились отставные офицеры, нижние чины, престарелые священники и три иноземца. Недаром граф Шереметев назвал свой дар Москве «Странноприемным домом»… Когда я начну поправляться, то обойду на костылях все уголки великого больничного ансамбля, зайду в помещение бывшей церкви, вспомню о дивнопрекрасной крепостной актрисе Прасковье Ивановне Ковалевой, ставшей незадолго перед ранней смертью графиней Шереметевой. Ей и посвящен весь этот ансамбль милосердия.

Но почему так долго не едет «Скорая»?

Впрочем, какая «Скорая»?

…Я уже давно лежу в палате, наслаждаясь ее простором, покоем, редкой белизной, а за окном, за чугунной решеткой Шереметевской больницы бушует воскресная Сухаревка. Вот она — знаменитая башня в моем окне, вознесенная по приказу Петра в честь полка стольника Сухарева за особые его заслуги в дни стрелецкого бунта. Вот он — праздничный для всей Москвы и ее гостей торг: сотни раскинутых за ночь палаток, море голов, пронзительные, зазывающие голоса. Я встаю и, хромая, осторожно выхожу на площадь. Пожалуй, это уже не я, а другой писатель в длинном черном пальто и широкополой шляпе, выявивший знаменитый и тайный лозунг Сухаревки: «На грош — пятаков!»

Гиляровский, дядя Гиляй. Его глазами я вижу, как вор-одиночка тащит под полой оборванного пальтеца «стыренные» вещи, а его уже ищут в толпе пострадавшие. Вижу беднягу, доведенного до крайности, его окружают нахальные Сарышники, силой вырывают последнее барахло, суют гроши и тут же на глазах перепродают втридорога. Скупщики везут барахло возами, но и их ждет свой «случай»: дурацкая удачливая прибыль или внезапный разбой… Почему мне все это так знакомо? Случаем, чужим несчастьем, беспомощностью и растерянностью перед наглой силой всегда пользовались бандюги, вроде Карлуши, вроде печально знаменитой «Черной кошки», с которыми мне пришлось столкнуться в детстве…

Звонкий голос заставил меня открыть глаза. Та же скамейка, два костыля на земле. Рядом мои новые знакомые — Алена, Кир, Ветер. С помощью ребят я поднялся, взгромоздился на костыли, захромал к скамье. Костыли эти, оказалось, принадлежали их дедушке, запасные. Долго ли я лежал и бредил больницей и Сухаревкой? Да нет, недолго, дети только и успели сбегать за костылями.

— Очень болит? — спросила Алена.

— Побаливает.

— А Гаврик уснул. — Загорелое лицо Кира дрогнуло в улыбке. — Спасибо за помощь.

— Какой Гаврик? — Я начисто забыл про больного пса, но, оглянувшись на ящик, поправился: — А почему он Гаврик?

Кир охотно объяснил:

— Очень просто. Гав! И-ррр-рик!

Неожиданно запершило в горле, защипало глаза — со мной это бывает редко! Что-то знакомое, домашнее отозвалось при имени выздоравливающего пса. Вспомнил: во время войны во дворе бегала черная ласковая собаченция, а хозяином ее был дядя Серега, мой самый белый в мире милиционер. Тесновато да и голодновато было в доме с собакой, но ему все так завидовали… Да, в те времена собак не бросали на произвол судьбы.

— А теперь мы будем лечить тебя, — объявила Алена.