— Сколько наличными? — лениво поинтересовался продавец.

— Два с полтиной.

— Гони.

Я высыпал в твердую, как асфальт, ладонь мелочь. Дядька, не глядя, бросил ее в ящик, протянул три трубки. Потом он достал из ящика деревянные колодки, приподнял свою тележку на вытянутых руках и ловко плюхнулся со скамьи на песок.

Алена бросилась было к нему:

— Давайте я помогу.

— Отзынь! — отмахнулся инвалид.

Он поставил ящичек на свой самокат, как раз на место несуществующих ног, и, резко отталкиваясь колодками, укатил.

Я раздал друзьям сувениры. Они приняли их безучастно.

— А где его ноги? — спросила Алена таким пронзительным голосом, как будто я был виновником несчастья.

— Как где? На войне. Еще война..

— Дзынь, дзынь! — грустно отозвалась Алена и посерьезнела так, что в один миг превратилась в настороженного, взъерошенного мальчишку.

— Почему же он на самокате, а не в автоколяске? — прошлепал губами бледный Ветер.

— Старик, сейчас нет еще КамАЗа, БелАЗа и прочих АЗов, — напомнил я. — Есть пушки да танки.

— Дзынь, дзынь, дзынь…

— И грузовики! — Кир указал на улицу.

— И грузовики, и телеги, и даже один мировецкий велосипед! — подхватил я. — Айда, покажу!

Мы побежали к моему дому — через сквер, вниз по мостовой, мимо молочной, мимо старых приземистых кирпичных мещанских домов. Дома крепко вросли в землю, цепко держались друг за друга, выстроившись двумя уступчатыми стенами. Дружелюбно и властно втягивало нас булыжное пространство. Мои друзья на бегу то и дело выпускали из трубок красные пузыри, и Грохольский отзывался на их «уйди-уйди-уйди» извечным каменным смешком: «Приди-приди»… Но это слышал один я.

Вот и ароматная крохотная булочная. Наш дом — тридцать три Я дал знак остановиться, первым нырнул в темную арку ворот, на цыпочках проскользнул мимо нашего окна, прорубленного в камне. Через открытую форточку мне послышался голос матери.

Двор открылся, как радостный мир. Голубой квадрат неба. Ребята гоняют в пыли мяч. Висит на веревках мокрое белье. Из открытых окон летят громкие голоса.

— Что это? — свистящим шепотком спросил за моей спиной Ветер и далее ткнул меня в бок.

Бабка Параша, как обычно, выставила на подоконнике черную «тарелку» радио, и она орала и веселилась на весь двор.

— Радиотарелка. Понятно? Телевизора еще нет, — пояснил я.

Мы прислушались, что пело радио.

— пел Леонид Утесов.

— Победа! Скоро победа! — крикнул я в самую вышину неба. — Через год!

Мое пророчество ничего не изменило в этом мире. И без него дух победы витал в сверкающей пыли двора, вспыхивал огненными квадратами окон, звучал голосами радиодикторов, маршами, песнями.

Никогда не забуду, как осенью сорок второго мы вернулись с мамой и сестрой из эвакуации. Площадь трех вокзалов, прилегающую к нашему району, я не узнал: она была вся исчертана кругами, квадратами, полосами. Гражданской одежды на встречных было гораздо меньше, чем военной. Девушки в защитной форме, взявшись за веревки, несли вдоль улиц огромные пузатые аэростаты. А ночью заметались по небу прожектора, отыскивая фашистских стервятников, залаяли-захлопали зенитки.

А как необычно было увидеть, ощутить вновь довоенные вещи — диван, печь, этажерку с книгами, фотографии в рамках на стене. Бухают за окном зенитки, идет война, а в комнате по-домашнему спокойно. Дребезжащие стекла заклеены крест-накрест бумагой, окна зашторены, дом крепкий, а под ухом заливается радионаушник, и ровно без одной минуты двенадцать включается Красная площадь: тишина, гудки автомобилей, бой курантов.