Дурные у меня шутки, pardonnez-moi, это я новостей перечитал. Но после того, что случилось с Мишелем в этом вашем Великолесье, я всерьёз переживаю за вашу сохранность.

Кстати, до меня дошли слухи, что в Первом отделении заинтересовались делом графа Ферзена, но не могу сказать, насколько серьёзно. У него влиятельные друзья в правительстве.

Начитался я этих ваших историй о Великолесье и всерьёз задумался уйти из фольклористики. Отец давно хотел, чтобы я занялся юридическим правом. Хотя там своей нечисти хватает.

Но это я так, от волнений разболтался.

Настойчиво напоминаю об ответном письме,

Алексей Оленев.

ИЗ ДНЕВНИКА ДЕМИДА ДАВЫДОВА

10 лютня

Железная дорога от Златоборска до Нового Белграда – сплошной бурелом, болота и ночь. Даже сейчас днём, когда тусклое зимнее солнце выглядывает из-за туч, создаётся ощущение, что ночь на самом деле никогда по-настоящему не отступает. Сумеречная завеса висит за окном поезда, пока мы трясёмся на полу вагона. Мы сели в самый последний момент, когда билетов уже не было, но я удачно воспользовался удостоверением, а доктор Шелли – своим кошельком, и нас пустили в последний вагон, правда, просто в тамбур.

Для Сестры Марины нашли место в одном из купе, но она отказалась и осталась с нами.

Может, я додумываю, но всех нас будто преследует незримое, неуловимое ощущение чужого присутствия.

Казалось бы, поезд полон людей. В нашем вагоне едут средние буржуа: купцы, чиновники, торговцы – те, у кого есть деньги и какие-то основы манер, лоска и блеска, что можно купить за деньги, но стоит содрать с них дорогие новые костюмы, шубы и золотые часы, распустить их галстуки и платки, забрать кольца, портмоне и папки – очень пухлые папки, набитые важными бумагами и документами, которые будто заставляют только сильнее раздувать щёки – и не останется ничего напускного, выученного и чуждого. Останется лишь истина. А истина у этих новоиспечённых богачей одна, и её легко смахнуть движением руки.

Они тоже ощущали это. Неосознанно. Как дикие звери ощущают опасность, так и люди начинают нервничать и злиться, горячиться и скандалить, когда приближается смерть.

Мы то и дело слышали ругань и ворчание. Люди волновались, скандалили и шумели. Кто-то напился. Кто-то истерично смеялся. Младенец в соседнем купе не переставал рыдать всю дорогу. Вот уже вторые сутки. Проводники, обязанные следить за порядком в поездке, уже не скрывали обеспокоенности и, пробегая мимо, смотрели ошалевшими глазами.

И чем ближе мы подъезжали к столице, тем острее это ощущалось.

Под конец второго дня, когда оставалась ещё одна ночь в пути, мы ощущали себя уже настолько уставшими и измождёнными, что решили побаловать себя и поужинать в вагоне-ресторане.

Сестра Марина сначала противилась, видимо, это как-то не согласуется с правилами её монастыря, но в итоге присоединилась к нам. Это профессор её уговорил.

– Милочка, – сказал он, отчего Сестру перекосило, словно беса от слова Создателя, – вы заслуживаете горячий ужин и тёплое кресло. Вы и без того мучаетесь с нами в общем вагоне. Зачем излишние страдания?

– Я монахиня, – напомнила она, точно мы могли забыть.

Дело не только в серой рясе и узорах на рукавах и капюшоне. Сестра никогда не теряет сосредоточенного отстранённого хладнокровия. Прямая, как жердь, вся в сером с золотым, она никогда не улыбается, только сердито поджимает губы и, сцепив пальцы, прижимает золотой сол к груди. Порой её губы едва шевелятся, повторяя слова молитвы.

– Монахини ведь не круглый год проводят в кельях. Они тоже едят суп, спят на тёплых кроватях и греются у печей, – рассудил Афанасьев. – А мы тут будем мёрзнуть до самого Белграда. Идёмте. Нам нужен горячий ужин, чтобы не заболеть.