Он толкнул ближайшую дверь, тяжелую, с железным засовом, и очутился в большой холодной зале, Уставленной громоздкими стеллажами, на которых в смиренных позах, с бирками на ногах расположились мертвые тела. Посредине залы на мраморном столе покоился труп молодого мужчины, наполовину распотрошенный, со вспоротой брюшиной и с отвалившейся набок головой. Все вместе — множество покойников, глубокая подземельная тишина, холод, призрачное освещение — производило грустное впечатление, как будто Савелий ненароком заглянул туда, куда при жизни человеку необязательно заглядывать. Тягость потустороннего обморока смягчало присутствие двух живых людей, примостившихся у маленького столика в дальнем углу и занятых обыденным житейским делом: один резал длинным ножом черную буханку, а второй, с глазами как у ночного кота, брезгливо нюхал стеклянную мензурку. Савелия они, увлеченные приготовлением трапезы, поначалу не заметили, и он услышал, как один (с глазами кота) уважительно сказал второму, нарезавшему хлеб:

— Нет, Исай Яковлевич, это точно не нашатырь!

На что тот раздраженно заметил:

— Говорю же, формалин. Пей, не бойся. Не помрешь.

Савелий вежливо покашлял в кулачок, и оба сотрапезника враз к нему обернулись.

— А-а, — без всякого удивления произнес тот, который был Исаем Яковлевичем. — Это ты, брат? Что ж, садись, покушай с нами, коли уж поднялся.

Савелий охотно последовал приглашению и опустился на свободный табурет, покрытый подозрительной, заиндевевшей пленкой. Санитар, которого звали Ваня Громыкин, тут же сунул ему в руку мензурку.

— На-ка, сними пробу. Тебе-то опасаться нечего.

Исай Яковлевич авторитетно подтвердил:

— Да уж, брат, тебе долго мыкаться. Пей смело.

— Почему так думаешь? — спросил Савелий.

— Мне думать не надо. Я с мертвяками век провел. На тебе их пятна нету.

Савелий выпил. Ему хотелось маленько согреться. Гремучая жидкость прошибла от глотки до пяток, и враз все вокруг просветлело. Санитар Громыкин отобрал пустую мензурку и торопливо ее заново наполнил из стеклянной зеленоватой квадратной посудины. На столе, кроме хлеба, стояла тарелка с нарезанной ветчиной и блюдо с солеными огурцами.

— Кушай, брат, кушай, не стесняйся. Все прямо с грядки.

Савелий подхватил пальцами самый малый огурец, деликатно им захрустел. Он уже догадался, что каким-то чудом повстречал в одичавшей Москве людей, которые не боялись жизни. Исай Яковлевич тоже выпил за компанию, хотя предупредил, что пьет единственно из уважения к воскресшему из мертвых.

— Вот эти все животинки, — прозектор добродушно махнул рукой на стеллажи, — в свой час тоже восстанут, но произойдет это не скоро. Сперва их зарыть надобно, чтобы косточки истлели.

— Темно говорите, Исай Яковлевич, — санитар еще раз наполнил мензурку, его сверкающие электричеством глаза попритухли. — Да и чушь все это. Кого зароют, тот в земле и лежит.

Савелий, как и прозектор, конечно, знал, что старый могильщик ошибается или нарочно заводит кураж, но спорить не стал. Поделился с медиками своей проблемой, которая заключалась в том, что ему не в чем выйти на волю. Поинтересовался, не знают ли, куда девалась его прежняя одежда: добротные штаны и свитер?

— Одежду тебе Ванечка даст, — пообещал Исай Яковлевич. — Но куда торопишься? Оставайся с нами. Работы с каждым днем прибывает, а делать некому, кроме нас с Ванечкой. Большинство трупов нынче беспризорные, никто за ними не приходит… Сыт, обут будешь, твердо могу обещать.