— Значит, здесь не хочешь говорить? — уточнил Гаврюхин. Гурко не ответил, глупо улыбался, пьянея на глазах. Ему уже пора было отчаливать из столовой: на обед контрактнику полагалось не более двадцати минут. За нарушение лимита времени следовали штрафные санкции, иногда очень серьезные, вплоть до членовредительства. Многие, разомлев от «Кровавой Кати», попадались в эту ловушку. Краем глаза Гурко заметил, как вольный ассенизатор Прокоптюк покинул столовую. Ему почему-то огненного зелья не обломилось.

— Выйдешь из столовой, — сказал Гаврюхин, — сверни направо. Там сарай, знаешь? Около него подожди. Я пойду. Понял, нет?

Гурко молча поднялся, заковылял к выходу, покачиваясь, что-то напевая себе под нос. Он не переигрывал. Он был пьян и весел.

В затишке за сараем закурил. Этот уголок просматривался только с дальней сторожевой вышки. Линия пулеметного огня обрывалась у здания столовой. И все-таки с точки зрения конспирации это было далеко не лучшее место. Впрочем, идеальных условий для секретного сговора в Зоне, скорее всего, не существовало.

Дема Гаврюхин подошел через пару минут и был приятно удивлен, увидев совершенно трезвого человека, присевшего перекурить на ящик из-под макарон. Загадочный, светловолосый человек глядел на него снизу с печальным выражением.

— Актерствуешь, Гаврюхин. Кому это надо?

— Как актерствую? — не понял Гаврюхин.

— Да вот эта публичность неуместная. Столовая, омоновская форма. Зачем? Кстати, объясни, как это тебе все удается? Двум господам служишь?

Гурко говорил тихо, вежливо, с приятной улыбкой, но задел Гаврюхина, будто крючком под жабры.

— Вот что, молодой человек, — сказал он с нажимом, пронзая Гурко бешеным взглядом. — Давай на всякий случай сразу определимся кое в чем. Пока вы там свои пайки жрали и отечество просирали, меня здесь сто раз убили. Поэтому объяснять я тебе ничего не должен. Это ты мне лучше объясни, зачем я тебе понадобился. И советую, сделай это без всяких ваших шпионских закорючек. Я хочу точно знать, в какую игру ты играешь. Предупреждаю, если мне не понравится ответ, ты в Зоне дня не протянешь. У меня нет ни времени, ни охоты на психологические эксперименты.

Гурко поднялся на ноги: росточком он был повыше собеседника на голову.

— Кури, Дема, — произнес как бы извиняясь и протянул сигареты. Гаврюхин подумал и сигарету взял. Но прикурил от собственной зажигалки.

— Я тебя слушаю, чекист.

— Игра нехитрая, — сказал Гурко. — Но у меня руки связаны. Без твоей помощи я пропал.

— Дальше?

— Мне нужна связь — и немедленно. Можешь сделать?

— Зачем тебе связь?

— Мустафа пасет моих стариков. Я их очень люблю. Их нужно спрятать.

— Связь не проблема. Но ты не объяснил, чего добиваешься. Зачем ты в Зоне?

Гурко ответил еще мягче:

— Чего мудрить, Тема. Надо скосить всю головку разом. Это немного, как я понимаю. Пять-шесть человек.

— Всего-навсего двое. А шире брать — человек сорок. Кто ты, чекист?

Вопрос был ясен Гурко. В нем было много тоски. Гаврюхину, такому, каким он уродился, надоело сражаться в одиночку. Надоело бегать, прятаться, умирать и копить пустые надежды. Конечно, у него помощники, и немало, но он разуверился в людях. Они были слишком слабы для него. А те, которые были сильны, очутились в другом лагере. Гаврюхин все еще надеялся встретить брата по крови, по духу, рядом с которым вся его безумная жизнь обретет иной, высший смысл. Русскому человеку без заповедной, дурманной цели и водка горька, и любовь не в сладость. Цель эта всегда одна: услышать поблизости сердце, которое бьется в лад с твоим.

— Не терзай себя, Гаврюхин, — проговорил Гурко. — С нашей земли нас никто не сгонит.