— Про меня что сказала?

Он ее допрашивал: это был финиш.

— Ничего не сказала. А что я могу сказать?

— Зачем позвала?

— Ну, я подумала, веселее будет. Ты разве не любишь с двумя?

Витюша закурил, покачал головой.

— Ты не права, мать. Говорю же, вечер испортила.

— Почему испортила, Витя, почему?! Да она и не собирается приезжать.

Страх уже давил чугунной плитой, не было сил пошевелиться. Витюшин взгляд ее парализовал. «Допрыгалась!» — вот одно, что осталось в голове.

— Что уж теперь, ложись.

Он дотянул ее до кровати, ноги у нее подгибались. Снял с нее халат, под которым больше ничего не было. Яркий свет бил с потолка. Он спокойно ее разглядывал, побледневшую, одухотворенную, с опущенными веками.

— Ядреная телка, ничего не скажешь. Жаль!

— Чего жаль? О чем ты, Витя?

В его пальцах сверкнул шприц, наполненный голубоватой жидкостью. Она не заметила, откуда он взялся.

— Сволочь ты, Витюня!

— Дай руку.

Она не сопротивлялась: много для него чести. Ей было стыдно за свой страх и за то, что так нелепо подзалетела. Это был оборотень, один из тысяч, которые бродят по Москве. Она сама его привела.

— В вену-то сумеешь попасть?

Оборотень не ответил, буравил ее ледяными, синими зенками. Жидкость из трубочки потекла в кровь. Ей было на это наплевать. Она знала, что не умрет. Хотела предупредить его об этом, но не успела. Комната сомкнулась черным пятном, и неведомая сила швырнула Ирину Мещерскую к звездам.

Вызов в Контору застал его врасплох. Он начал забывать о ней, как о многом другом из прошлого. Блистательная карьера, деньги, слава — все позади, как похмельный сон. В тридцать лет он впервые остро, мучительно почувствовал себя стариком, доживающим на земле последние дни.

Он умирал вместе со страной. Тяжкие ночные бдения среди замусоленных фолиантов, склонность к медитации, горы окурков в пепельнице, сердечная немота, мгновенные, яркие прозрения, подобные сполохам зарниц, — вот это теперь было главным, это было единственно сущностным.

Жаловаться было не на что, с новыми временами, с крысиным рынком он свыкся — и не бедствовал.

Один телефонный звонок, одна консультация давали возможность продержаться на плаву неделю, две. Так и жил от заработка к заработку, как от одной пристани до другой, в промежутках впадая в интеллектуальную кому, почти не высовывая носа на улицу.

Мать приезжала и готовила еду сразу на несколько дней. Заходил заполошный сосед, отставной полковник Владислав Демьянович, требовал ответить, кто все это позволил. Звонили какие-то очумелые девицы, которых он еле помнил по именам. Окон в реальный мир было много, все не заколотишь. Спустись в булочную или в молочную, стань в очередь, и через минуту поймешь, как скучно, серо, пошло все, что происходит извне. Москва дергала отекшими, гнилыми конечностями, как паралитик в агонии. Отовсюду несло гарью, тленом, миазмами духовного распада. Ему было тяжело дышать на улице.

А дома сносно — книги, курево, гимнастические снаряды, дьявольское око телевизора, водка «Абсолют» в пузатой посудине. Иногда, очень редко, наведывался Серега Литовцев, побратим и кровник, но с ним тоже было трудно. Они оба это чувствовали. Азарт вечного гона высушил Серегу до костей, и ему, кажется, было уже все равно, кого преследовать — палача или жертву. У него на уме было одно: мы за ценой не постоим. За что собирался платить, кому — непонятно. Однажды расшибет дурную башку о стену и в последний миг даже не вспомнит, за кем гнался.

Звонивший уточнил:

— Олег Андреевич Гурко?

— Да, — ответил Олег. — Чем могу служить?

Про себя подумал: Контора объявилась, черт бы ее побрал.