– А что ты? — спросил я. — Чем займешься ты, пока я буду прятаться за спинами женщин?

– Соберу своих людей, вооружу их вилами, мотыгами и топорами и поведу в город. Слышишь? — Он склонил голову к плечу. — Слышишь, как гремят барабаны и ревут трубы? Это знак для сбора ополчения. У князя и старейшин четыре сотни воинов. Город они защитят, а гавань с кораблями — вряд ли. А еще есть поля и усадьбы, виноградники, склады, мастерские, житницы… Все сожгут безжалостные волки, если не дать им отпор!

Представив, как пылают мои кедры, я содрогнулся. О Амон, за что подвергаешь меня новым испытаниям?! Разве не твой лес на кораблях, не для твоей ли священной ладьи?.. Разве не готов я выйти в море и отвезти те кедры в Танис?.. Разве не ждут их в Фивах, чтобы прославить имя бога?.. О Амон, яви свою силу, убереги от врагов, покарай нечестивых!

Я спрыгнул с повозки.

– Не к лицу мне уподобиться женщине. Я пойду к морю, Эшмуназар, пойду к своим кораблям, а ты езжай в усадьбу. Кто опора у твоих людей, кто их защита, кроме тебя?.. С тобою они коршуны, а без тебя — стадо гусей… Торопись же к ним! И если не увидимся мы больше, знай: пока я жив, видят тебя мои глаза, слышат твой голос мои уши!

Мы обнялись и на том расстались. Я взвалил на плечи корзину с домом бога, взял свой дорожный мешок, а остальное нес Брюхо. И, под его стоны и жалобы, поспешил я к морскому берегу и разыскал там Бен-Кадеха.

– Что случилось, почтенный друг? Отчего люди в страхе? Отчего пришли в гавань воины?

– Вот отчего! — Бен-Кадех показал посохом в море. — Смотри, Ун-Амун! Разбойники явились! Филистимские псы, да проклянет их Баал!

Семь кораблей отрезали бухту от моря, восьмой выплывал из-за южного мыса. За ним плыли еще — девятый, десятый, одиннадцатый… Узкие, но длинные, пятнадцать весел по каждому борту, и на веслах не безоружные гребцы, а воины. Другие, в гривастых шлемах и доспехах, с бронзовыми щитами, толпились на палубах, потрясая копьями и топорами. Целое войско явилось в Библ, сотен шесть или семь! И были те люди не земледельцами, не рыбаками, не ткачами и горшечниками, а отродьем Монта и Сохмет! Верно сказал о них Эшмуназар — безжалостные волки! А волки, когда их целая стая, и льва загрызут… Только львов в защитниках Библа совсем не водилось.

Я подошел к пристани, посмотрел на свои суда, груженные кедрами, вспомнил, сколько вынес ради них унижений и бед, вспомнил, как ограбили меня в Доре и оскорбили бога, как жил я в бесприютном шатре, как просил помощи у танисского князя, не получая ее долгие месяцы… Вспомнил я все это, взглянул на корабли разбойников, и стало мне тяжко и горько. Сел я на камень у моря, погрузился в печаль, и покатились слезы по моему лицу.

– Что ты плачешь, друг мой? — произнес Бен-Кадех.

Посмотрел я на птиц, летевших в вышине, и ответил:

– Дважды уже возвращались птицы в мою родную землю, дважды улетали к Реке, а я все еще здесь, на чужбине… Вот собрался в море, чтобы плыть в Та-Кем, но, видно, из тех я людей, которым ночь коротка и день без радости! Пришли злодеи, пришли нечестивцы, и не могу я отчалить от земли… О когда же, когда увижу я Хапи и сады на его берегах!

Так я стенал и жаловался, а тем временем корабли филистимцев перекрыли бухту, спустили паруса и замерли на морской поверхности. Гавань же опустела, убежали в город все, кто мог, и остались здесь только стражи Бен-Кадеха да лучники на кораблях и воины-копьеносцы. Но было их двести или чуть больше, и не сумели бы они дать отпор разбойникам.

– Не плывут злодеи к берегу, — сказал Бен-Кадех с озабоченным видом. — Что-то им, должно быть, понадобилось.