Я почти видел как под дверь моей комнаты вползает смрадная струя. Форточку, естественно, не открывают. А когда я пытаюсь что-то робко вякнуть, что надо бы проветрить, начинается визг, мол, понаехали тут всякие, а им, коренным, житья не дают, свои порядки устраивают!

    В уме я так это лихо отбривал, что уж если и говорить о корнях, то их корни хрен знает где, а Москва – моя, потому что русский, но вдолбленная трусливая интеллигентность: как бы не назвали антисемитом или националистом, заставляет втянуть язык в задницу. Эту советскость вдолбили так глубоко и крепко, что узбек хоть в своем ауле, хоть в Москве, одинаково гордо именует себя узбеком, киргиз – киргизом, и только русские о своей национальности говорят шепотом, пугливо оглядываясь по сторонам и стыдливо краснея, словно испортили воздух неприличным звуком.

    Когда эта, что с рязанской, дефилирует на кухню и туалет по длиннющему коридору в нижнем белье – ладно, хотя фигура отвратная, но когда этот с украинской, выходит в трусах к телефону в коридор и стрекочет на своем собачьем языке, почесывая вислое брюхо, то я прямо сейчас готов вступить хоть в «Память», хоть в русские фашисты.

    Мои кулаки сжались, я чувствовал как кровь бросилась в голову, я невольно задержал дыхание, мысленно уже размазывая их по стенам, растаптывая, разбрызгивая...

    По нервам страшно ударил дикий звон. Я подпрыгнул, дико оглянулся. На столе у Леночки тихо позванивал телефон, ее тонкая рука замедленно поднялась, пальчики коснулись трубки, обволокли ее мягко и нежно, так же мучительно замедленно понесли к розовому ушку, а коралловые губки неспешно проворковали:

    – Алло?

    Воздух вырвался из моей груди. Я старательно расслаблял скрученное страшным напряжением тело. И телефон звонит нормально, и Леночка двигается как всегда, это я в лихорадочном возбуждении уже готов бросаться на стены. Нет, надо успокоиться, уже и так, наверное, заметили...

    Взгляд снова уперся в юного плейбоя. Странно, в этот момент почему-то не ощутил вражды, несмотря даже на весь вызывающий вид. И пиво отхлебывает слишком мелким глотками, если вообще отхлебывает, и стоит чуточку не так, и в наглом взгляде на миг мелькнуло нечто жалкое, испуганное, затравленное.

    В обеденный перерыв в буфете было как на кладбище. Молча и не поднимая глаз, мы разбирали тарелки, что-то жевали, не чувствуя вкуса, а когда кто-то уронил вилку, все вздрогнули, словно взорвалась бомба.

    Когда после работы я вышел на улицу, уже темную, накрытую тусклым осенним небом с редкими звездами, парнишка там же, отхлебывает элитное пиво. Если бы в баночке помещалось ведро, уже бы вылакал и ведро. Или же опустошает уже сотую банку...

    Вдруг с головы до ног как окунули в горячую воду. Кровь бросилась в лицо. Я отвернулся поспешно, словно это я там стою, изо всех сил демонстрируя зажиточность, свободу, хотя в подобранную банку налил дома воды из-под крана. В такой же коммуналке.

    А разве я не такой, пронеслась горькая мысль. Переулок заставлен сверкающими иномарками. Не протиснуться. Эти черные скупили все квартиры в доме, сломали стены, чтобы каждому квартиру из десятка комнат с тремя клозетами, каждый вечер подъезжают к моему подъезду на автомобилях, больше похожих на подводные лодки. Оттуда выпархивают длинноногие красотки, юные и сочные, уже разогретые, готовые, жаркие.