— Возьми, возьми, — проговорил Юрсов. — Все равно в отпуск надо. Нынче — не прежде. Компенсацией не позволено. — Он помолчал, видимо, довольный, как быстро сладился разговор; автобус, крякая рессорами на выбоинах, уже ехал, кидал всех вверх-вниз, заставляя хвататься за поручни, и разговаривать без нужды не очень-то и тянуло. — На родину, гляди, съезди. Ты ведь российский?

— Тамбовский.

— Ну. Российский. Чего, не тянет разве?

— Да не особо.

Про себя у Прохора добавилось: а чему там тянуть.

Отец, придя с войны, сделал его, Прохора, потом, спустя полтора года, сестренку и умер. Ничего, не осталось в памяти от отца, — голо, чистое место. Будто святым духом на свет явился. Мать рвала жилы, тянула их, пшеница, сахарная свекла, пшеница, сахарная свекла — вот слова, что с утра до ночи стояли в ушах лето, осень, зиму, весну — годы подряд, а на столе картошка, картошка, да та же свекла — лето, осень, зиму, весну, годы подряд, — и ничего другого; крыша сгнила и течет, нижние венцы, присыпанные землей, сгнили и не держат избу, она проседает, баня порушилась, вымыться — ходить каждый раз одалживаться у соседки… Служить срочную он попал в Сибирь, и понравилось здесь, поди объясни, почему понравилось — а понравилось только потому, может, что первая другая земля, какую увидел, кроме своей деревни, но понравилась — и решил: никуда отсюда. А мать с сестрой, мать особенно, видно, надеялись на него — мужик все-таки, — ждали его обратно, мать в письмах, только забросил уду — а как вам, если я… — прямо на дыбки встала, нет, да и все, а уж когда всерьез отписал, клясть начала, и слезами просит, и тут же клянет, а буквы в словах аршинные и прыгают какая куда — так, значит, рука тряслась. Нервная, конечно, была. А чтоб ты сгнил там, в своей Сибири — вот какое благословение получил, когда сообщил, что женился и завербовался в лесопромышленность. Два раза после в дома отдыха ездил, а на родину к себе — нет. Только потом уже, мать хоронить. Ровно два года назад. Может, не тогда бы это с матерью, а чуть раньше или чуть позже, ничего бы и не было. Не случилось бы ничего.

— Ну, гляди, раз не тянет, — сказал Юрсов. — Я тебе так, для совета. Чего душа желает, то и делай. Главное, заявление напиши. А то давай, прямо сейчас к контору зайдем?

— Давай, чего, — согласился Прохор.

Отца не помнил, с матерью порвал, сеструху потерял — гол как сокол, — вот и вышло, что жена всем стала… эх, каб не Витька, то гори бы все синим пламенем, со всех тормозов, со всех катушек…

Он зашел с Юрсовым в контору, написал в коридоре на подоконнике заявление, Юрсов тут же поставил свою подпись, велел погодить и понес на стол к десятнику, к начальнику лесопункта и вышел от начальника без бумажки.

— Все, — пожал он Прохору руку. В голосе его было довольство. — Беги. С понедельника гуляешь.

Дома никого не было. Растворяя двери, Прохор прошел всю избу насквозь, — все было прибрано, чисто и нигде ничьих следов.

Во дворе в конуре взлаивал, рвался с цепи, почуяв его, еще когда он только подходил к крыльцу, Артем. Прохор спустился во двор, отцепил нетерпеливо прыгающего, обжигающе лизнувшего в лицо несколько раз Артема, Артем, взбивая в воздух пыль, ошалело понесся по двору, обежал его, подлетел к ногам, подпрыгнул, норовя еще раз лизнуть в лицо, и снова понесся по двору. Видно было, что насиделся.

И где же эт ее носит, подумалось о жене со злостью.

Ноги повели в огород. Артем рванулся проскочить в воротца вместе с ним, Прохор не пустил. Ловить тебя после, вернусь сейчас…

Глина, выбранная из ямы, горбатилась под солнцем яркими желтыми валами.