— Э-эй, Проха! — помаячил свободной рукой Валера Малехин. — Погоди! — Он подошел, и они двинулись по лежневке вместе. — Сколько дал нынче?

— А ты сколько, знаешь? — Прохор посмотрел на него с усмешкой. Все, навсегда, поди, въелась в Малехина его слава первого вальщика. — Мне не докладывали.

— Ну, примерно-то.

— А примерно, я тебе скажу: пятьсот кубов — не много, нет?

С минуту Малехин шел рядом молча. Прохор услышал, как замедвежел его шаг — будто пила на плече враз сделалась вдвое тяжелее.

— Знаешь, как про таких говорят? — сказал наконец, Малехин.

— Ну? — спросил Прохор, не чувствуя подвоха.

— Дурак и не лечится. К нему с душой, а он с клешней.

— С клешней?! А ты со своим манером…

Прохор начал и осекся. Чего он, Малехин, со своим манером?.. Может быть, и в самом деле он ничего. Вовсе не держит в себе того значительного да крупного, которого все видят в нем, а если и держит — просто не от ума это, не волен над собой, вот и выходит так. И, как сам не понимает ничего толком в Малехине, так и Малехин в нем. Поди, и хорошо, что не понимают. Своя боль — всегда своя, другому не передашь, кто и поймет если — до дна не донырнет.

— Ну, вот приедут врачи, схожу, — сказал он Малехину примирительно. — Советовал ты — послушаюсь. Авось вылечат.

— Твое дело, — коротко отозвался Малехин. Видно, обиделся.

Прохор хотел сказать что-нибудь еще замирительное, но, как молния пыхнула и осветила, вспомнилось вдруг: ведь и Малехин сидел тогда среди других в столовой, поворотился, глянул вместе со всеми в окно… и замирительное, что уже толклось в голове, готовое вылиться, будто усочилось куда-то, было — и нет, исчезло.

Так и шли молча до самого гаража, молча устраивали на ночевку пилы и молча шли после к стоявшему уже в ожидании автобусу.

В автобусе на сиденье к Прохору сел Юрсов.

— Я тебе вот что, — сказал он, — забываю все… неделю уж. В отпуск ведь тебе идти надо. Чего не идешь?

— А чего я не видел в нем? — Прохор знал, что Юрсов все равно выпихнет его в отпуск, когда и идти, как не сейчас, после сплава, когда промысловый год словно начинается заново, раскачивается еще, набирает ход, осенью да зимой — вот когда не до отпусков будет, хоть рви его, отпуск, у начальства из пасти с мясом, не отдадут, а сейчас Юрсов, хочешь не хочешь, выпихнет за милую душу, но просилось и поделиться своим, пусть не открываясь, пусть кочевряжась будто бы, а все отвести душу немного, спустить пар.

— Как это чего не видел в нем? — Юрсов, как положено, словно бы удивился наивности Прохора. — Отпуск есть отпуск, путевку в дом отдыха возьми, съезди.

— Да какую путевку. Неохота никуда.

— Неохота ему… везде побывал!

— Не везде. А только что… везде одинаково.

— Ох ты, объелся. С краю не хлебанул, а уж объелся!

Его правда была, Юрсова: с краю. И не объелся, чего там, где объесться — два раза всего и ездил, все по хозяйству отпуска, как прорва оно, хозяйство, раньше жгло даже поехать куда, и злился, бывало, что не отпускает хозяйство, а вот сейчас — как домкратом поднимать себя, поднимать да еще не поднимешь, неохота никуда, в самом деле неохота.

— Да отпуск я возьму, Изот, — сказал Прохор. — Чего там. Возьму.

— Возьми, возьми, — проговорил Юрсов. — Все равно в отпуск надо.