— Чу́дная пшенка, божественно сварила, — Ладонников, в свою очередь, тоже пошел навстречу жене. Обычная получилась каша, чуть пересолена даже, если по его вкусу.

Жена и знала, что каша совершенно обыкновенная, такая, как всегда, но готовила — и ей стало приятно.

— Старалась, — сказала она с пренебрежительно-довольной улыбкой.

Перед сном, как делал без исключений каждый вечер, Ладонников вышел прогуляться. Прогулки эти он положил себе за правило пять лет назад — с той поры, как выписался из больницы после сердечного приступа. Никогда прежде до того раза не знал, есть у него сердце или нет, не кололо там ничего, не болело, надо было для массовости — и стометровку рвал за отдел, это в тридцать восемь-то лет, и десять камэ на лыжах, причем за очень недурное время, ну, а в волейбол уж за отдел в общезаводском турнире — это сам бог велел как бывшему разряднику. И на одной вот такой игре, взлетев над сеткой, чтобы срезать поданный мяч как следует, вдруг ощутил в груди горячую тугую боль и, не ударив по мячу, так с высоты и свалился кулем на площадку.

Приступ стенокардии — поставили после, в больнице уже, диагноз. И оказалось, что с каких-то пор, несмотря на все твое спортивное прошлое, сердце у тебя больное, ишемическая болезнь сердца называется, да еще, оказалось, на фоне так называемой вегетативно-сосудистой дистонии, нервишки, в общем, успели пообтрепаться, — и нельзя никаких подобных нагрузок, вроде стометровок и волейбола, легко еще отделался таким вот приступом, могло быть и хуже.

Дни стояли теплые, жаркие даже, но земля еще не прогрелась, и вечера бывали холодные. Ладонникову нравилась эта вечерняя свежесть — пыль и гарь, поднятые днем, из-за резкого перепада температур в какой-нибудь час прибивало к земле, воздух становился чистым, прозрачным, и каждый вдох доставлял наслаждение.

Гулял Ладонников, как правило, пятьдесят минут. У него было разработано несколько маршрутов ровно на это время. Когда-то, когда маршруты еще не отлились в окончательную форму, прогулки были интересны самим процессом разработки путей, как бы постоянным открытием нового, затем какое-то время ходить на них стало тоской смертной, но Ладонников сумел одолеть себя, по-прежнему заставлял себя выходить из дома каждый вечер, и в конце концов прогулки сделались не привычкой даже, а чем-то вроде рефлекса, вроде дыхания, — просто не мог не пойти. Единственное нерефлексивное действие было в них — выбрать на данную прогулку маршрут.

Нынче Ладонников выбрал самый простой: по скверу, что тянулся посередине улицы, разделяя ее на две части, все прямо и прямо, до трамвайной линии, кольцом опоясывающей заводской поселок, развернуться там — и снова по нему же, по этому скверу. Шел к трамвайной линии — впереди красно-пепельно горел, догорал закат, на глазах угасая, все обужаясь и все ниже прижимаясь к горизонту, повернулся — и оказался лицом к сумеречной лиловой тьме другого горизонта, и сразу увиделось, как уже непрозрачен воздух, как налился лиловой мглой, дойди до дому — и падет ночь.

Всю нынешнюю прогулку Ладонников прислушивался к сердцу — не ворохнется ли вдруг какая-то боль в нем — и все время держал стеклянный пенальчик с нитроглицерином в руке. Желудочная боль, если дать ей разойтись, переходила после на сердце, этим-то она пуще всего и пугала его.

Но с сердцем на этот раз обошлось, а боль в желудке все истончалась, все ужималась и уже к трамвайной линии, еще когда только подходил к ней, исчезла совсем.

«Пронесло», — подумалось Ладонникову с облегчением.

Тьма вокруг быстро густела.