Дела у Катюхи оказались в порядке, четверки и пятерки, один грех — книги по-прежнему читала на уроках, устали отнимать. Ладонников вслух пообещал пробрать ее как следует, чтоб впредь неповадно, про себя же похмыкал с усмешливостью: э, разве от этого отучишь. Раз с учебой нормально, пусть читает. Ничего тут не сделаешь. Это она в него. Тоже в свою пору читал под партой, вся школьная библиотека под партой прочитана, и что проку, что отнимали да наказывали: на страсть запрет не наложишь. Никогда после не читал столько, сколько в школе под партой.

На улицу после собрания выходили, как обычно, вместе с женой Ульянцева. Сын Ульянцева учился вместе с Катюхой, потому, когда встречались на собраниях с его женой, неловко было просто поздороваться, не перемолвясь никаким словом, и после собрания шли вот до перекрестка, где дороги их расходились, вместе.

— Гляжу на вас, знаете, Иннокентий Максимыч, и так, знаете, обидно становится, — говорила Ульянцева на ходу, заглядывая Ладонникову в лицо. — Ведь своему сколько говорю: сходи, посиди, послушай, что говорят, тебе же самому как отцу полезно будет, — нет, как об стенку горох. Чего, говорит, не вижу надобности, вот если бы, говорит, какое ЧП, тогда бы я да. А так, говорит, раз все нормально, никакого, говорит, смысла.

Сын у Ульянцева ходил в отличниках, Ладонников слышал о нем от Катюхи чуть не в каждом ее рассказе о школе, сам Ульянцев как работник тоже ему нравился, сумрачный, правда, несколько тип, молчаливый, всегда несколько настораживают такие — ну, как они там таят про себя что недоброе, — но хороший работник, и думающий, и добросовестный, что главное, и Ладонников не стал брать на себя грех перед ним, поддакивать его жене.

— Ну, Галина Степановна, это, вы знаете, все индивидуально. Слышали, классная руководитель говорила? У всех разные семьи. Может быть, это самое правильное для вашей — что вы ходите.

— Ага, правильно, конечно. Себе, как легче, выгадывает. Лишнюю чтоб на себя обязанность не взваливать. Чтобы поспокойнее жить ему.

— Ну уж, ну уж, Галина Степановна. — Ладонникову вовсе не хотелось встревать в семейные отношения Ульянцевых, и он решил перевести разговор на другое. — Весна вот какая нынче. Конец мая, а все уже кругом в какой зелени. Совсем лето. Скоро, глядишь, земляника вовсю пойдет.

— А вы ягодник, да? — спросила Галина Степановна.

— Да нет, не особо. Так, с детьми, знаете, надо ведь, чтобы в них чувство природы развивалось. Мы в городах тут очень что-то существенное в себе утрачиваем из-за того, что от природы оторвались. Человек — часть природы, и отрыв от нее… так просто отрыв этот ему не проходит. Наше-то с вами поколение еще не так это ощущало, не так еще все урбанизировано было… вы где росли?

— Я здесь, я потомственная заводская, — отозвалась Галина Степановна. — Но правда, согласна: сейчас вон как все позастроили, громада на громаде, а раньше выше трехэтажного не было. И в лес пойдешь — рядом. Коров, помню, еще держали, свиней, куры по улицам бегали. А сейчас только машины кругом.

Ладонников покивал:

— Вот видите. А я-то лично вообще в тайге вырос, пристанционный поселочек такой небольшой. На железной дороге. «Москвич» свой, — кстати, вы вот сказали, что одни машины кругом, — знаете, почему купил? А вот на эту самую природу детей вывозить.

Они дошли до перекрестка, распрощались, и Ладонников, оставшись один, ускорил шаг. Желудок последние минут пятнадцать снова начало скручивать изнутри жгутами, надо было торопиться домой, заесть скорей эту боль. Что у него вообще такое с желудком? Надо бы сходить в заводскую поликлинику, записаться на прием, пройти обследование… да ведь смешно сказать, все некогда.