— Что?! — слыша ладонью тугие толчки прыгающего сердца, почему-то вдруг шепотом спросил Берестяков. — Что с ней сделается?

— Продвигайтесь, милачки! — весело закричал им с машины мужик-продавец. — Дома налаетесь!

Картошка, мерзло ударяясь одна о другую, пересыпалась в авоську, и Берестяков с сестрой отошли от машины.

— Легко тебе говорить такое… — слабым голосом сказала сестра.

Берестяков не ответил.

Они шли между торговыми рядами; за прилавками, пуская облака пара, прихлопывая себя по бокам, в белых фартуках на толстых пальто, фуфайках, овчинных полушубках, за лотками с мороженой заиндевелой клюквой, луком, солеными огурцами, семечками стояли продавцы, мужики и бабы, и вдруг у края рядов перед глазами у Берестякова мелькнуло подряд три лотка с кедровыми орешками. Орехи были насыпаны горкой, тускло-коричневые, с воткнутым в середину их наполненным стаканом, и Берестяков тотчас услышал голос тещи: «Ты б с Урала, кстати, кедровых орешков привез. Они там, говоришь, на рынках по божьей цене».

«А вот фиг вам! — с внезапной злостью подумал он. Еще несколько дней назад Берестяков даже не подозревал, что может так ненавидеть этих дорогих ему, любимых им прежде женщин. — Фиг вам! «По божьей цене»…»

* * *

После инсульта и паралича бабушка так никогда больше и не оправилась. Она тогда пролежала в постели месяцев восемь, все движения восстановились, но она сразу же как-то сделалась глубокой старухой, с причудами и бестолковой, а впрочем, было это только самым началом: она еще и по дому кое-что делала, и в магазины ходила, а уж накормить, напоить семью — это по-прежнему лежало на ней. Именно тогда она стала следить за лотереями, какие проводились, и покупать билеты каждой из них.

В первое время лотереи были редки — раз в год, потом пошли чаще — чуть ли не каждый месяц, и за всеми она следила, завела себе специальную коробочку из-под шоколадных конфет «Мокко», в которой хранила билеты, а вечерами, бывало, сидела над нею, просматривая эти билеты, перекладывая из одной пачечки в другую, что-то помечала в них. Берестяков тогда кончал школу, мучился вопросом: «как жить?», и в поисках ответа он начал почему-то посещать компаний, в которых играли в карты, слушали последние магнитофонные записи битлов, пили вино и говорили об известных районных «шмарах», кому они могут «дать», а кому не «дадут», возвращался домой навеселе и поздно, и однажды, когда в одно из таких поздних возвращений застал на кухне сидящей над своей коробочкой бабушку, закричал весело и разгульно:

— Эх, баба́, че эт ты на краю-т жизни в игроки записалась? Куда тебе деньги? Это мне нужны, вот бы мотоцикл «Яву» — эх, врезал бы!

Она подняла от коробочки свое высохшее пергаментное лицо (вот в эту пору он ее уже помнит, такой она с этих пор ему и в те ранние свои годы представлялась, но ведь другая же она была, моложе!), отвела за ухо жиденькую седую прядь и хитро и мудро так улыбнулась ему:

— Дак я для тебя и хочу. У меня на каждом билете имя ваше записано. Твое да Галкино. Че я, умру — никакого подарка вам не оставлю. Дак выиграем, поди, машину каку, деньгами возьмем. На свадьбу вам будет, на поездку — в Америку каку-нибудь. За границу-то, я слыхала, пускают теперича?..

И он тогда, проснувшись наутро с больной головой, вспомнив вчерашнее, закричать от стыда и боли готов был: «Эй, баба́, че эт ты на краю-т жизни…» — а она карандашиком, старушечьей рукой выписывала твое имя: «На свадьбу».