— Забрось меня сейчас на этот заводец, где оградку делают, — сказал он. — А сам по адресам поезжай. За тетей Зиной, тетей Глашей. Дома потом встретимся, за венками съездим.

— Хорошо командуешь, шуряк, — усмехаясь, пробормотал Михаил. — Я и не знал. Не зря в армии-то служил.

— Да больные они, больные, самим и не доехать. Через весь-то город! — закричал Берестяков. — Можно и на такси, ну давай на такси, сиди на своей машине. Зачем ты ее купил, солить? Неужто никак в толк не возьмешь — не тот случай, не тот, чтобы машину жалеть? Неужели нет?

…Совсем уже рассвело, и вставшее солнце, красное, с ровными краями, подернутое дымкой облаков, словно бы заиндевелое, мелькало между далекими домами. Берестяков думал о том, что сегодня наконец-то увидит бабушку, на два, на три часа увидит наконец-то! — и это будет в последний раз…

* * *

Когда Берестяков приехал на преддипломные каникулы, бабушка уже не вставала. Она лежала в дальней комнате, выходившей окнами на север, дни стояли серые, пасмурные, и в комнате постоянно было сумеречно.

— Ой, Лександр, — улыбаясь, сказала она, увидев Берестякова, и сделала попытку приподнять свое маленькое высохшее тело, но ничего не вышло, и она опустила голову обратно на подушку. — Дак а мне никто ниче не говорит, я слышу — ровно кто-то пришел, дверь стукнула…

Берестяков наклонился, поцеловал ее в землистую, дряблую щеку, и она заплакала.

— Ну что, что, ну что ты, — гладил он ее руку, а она плакала, глядя на него сквозь слезы, и ничего не говорила.

— Дак ведь последний раз видимся, — сказала она наконец. — Ты еще не женился?

— Собираюсь. — Он присел перед нею на стул, достал из кармана платок и отер ей слезы.

— В Москве?

— В Москве.

— Ну дак все тогда, последний. От жены-то куды побежишь? Ладная девка, нет?

— Ладная, — сказал Берестяков и улыбнулся. Он вспомнил Ленину челку и ее глаза из-под этой челки — он прямо с ума сходил от этого ее из-под челки призывного, обещающего взгляда.

— А ведь не надеялась, что до десятого твово класса доживу… — Бабушка снова всхлипнула и потянулась рукой к глазам, чтобы утереть слезы, но вдруг насторожилась, рот у нее приоткрылся, и она попросила Берестякова: — Ну-ка глянь-ко в окошко.

Он поглядел. Видны были заснеженная крыша соседнего дома, телевизионные антенны на ней, слуховое окно.

— Горит?

— Что горит? — спросил он недоуменно.

— Дак вертолет-то.

— Какой вертолет?

— Дак на крыше-то который.

Берестяков снова посмотрел на крышу, потом на бабушку, она лежала, напрягшись, словно прислушиваясь к чему-то, и глаза у нее блестели.

— Нет там никакого вертолета, — мягко сказал он. — Что ты! Какой на крыше вертолет может быть?

— Дак упал он, крушение потерпел. Надо пожарных вызвать, не то сгорят люди-то.

— Нет там ничего, никакого вертолета, — повторил Берестяков. — Откуда ты это взяла?

Бабушка недоверчиво посмотрела на него.

— Как откуда? Видела. Память-то плоха стала, забыла сказать, а люди-то, поди, сгорели…

Она снова заплакала, и слезы не скатывались у нее по щекам, а застревали в морщинах и растекались по ним.

Берестяков нагнулся к самому ее лицу и посмотрел в сторону окна. Крыши соседнего дома видно не было, только небо, пасмурное, грязное, в клочьях низко летящих облаков.