— Пойдемте, — негромко позвал Берестяков отцовых подчиненных, понуро и терпеливо ожидавших сигнала. — Прямо за мною, вон к той сосне.

Он пошел впереди, но вдруг сердце заныло, словно бы его там, в груди, легонько кто шевельнул, в следующее мгновение огромный жесткий кулак сжал его изо всей силы, и Берестяков остановился, хватая ртом воздух, веки отяжелели, глаза сами собой закрылись, и ему показалось, что он летит в какую-то гулкую черную бездну…

Потом боль отпустила. Берестяков увидел — отец с сестрой держат его под руки, а все уже впереди, возле одинокой сосны, и только Михаил, муж сестры, еще идет и на ходу оглядывается.

— Чего вы? — высвобождая руки, грубым голосом сказал Берестяков. — Я это так… Голова закружилась…

— И часто у тебя так? — с нажимом спросил отец.

— В жизни никогда не случалось.

Они пошли, и сестра, вздохнув, проговорила:

— Смотри, никогда не было… С такими вещами не шутят. Еле-еле ведь устоял.

— Ничего… живой! — пробормотал он в сторону.

Гроб стоял на куче свежевырытой земли, крышку с него сняли и прислонили к сосне. Мужчины с отцовской работы, с обнаженными головами отошли в сторону и выстроились рядком — неким подобием почетного караула, и возле гроба остались женщины: мать, Глаша, Клавдия с сестрой. Глаша плакала, навалившись на гроб, некрасиво раскорячив обутые в подшитые валенки ноги, плакали и бабушкины племянницы, утирая большими мужскими пальцами слезы с красных глянцевых щек, и мать, увидел Берестяков, тоже плакала, сжав зубы, глядя прямо перед собой сузившимися страшными глазами.

Он обошел могилу и встал рядом с Глашей — у изголовья гроба. За последний этот год своей жизни бабушка не изменилась — и лежала такой, какой он видел ее в последний раз, только с закаменевшим от холода морга твердым мертвым лицом. Белый платок, которым она была повязана, сбился набок, открылись седые реденькие волосы, разделенные на пробор, тоже какие-то мертвые и словно бы заледенелые. Берестяков нагнулся и поправил платок.

Глаша, почувствовав его рядом, поднялась и уткнулась Берестякову в грудь.

— Ой, Лександр… — причитая, сказала она. — Ой, кабы ты знал… Ведь баба-то Люба заместо отца-матери мне была… Ты-т не знаешь — давно было… сама уж старуха совсем, а вот помню, как она нянчилась с нами… Не сказывала она тебе?..

— Сказывала, — отозвался Берестяков. Сердце у него в груди вновь ворохнулось, сейчас оно было все утыкано словно бы шипами, и они остро вонзались изнутри куда-то под сосок.

— Ой-ёй-ё-о… — завыла вдруг низким голосом Клавдия.

Берестяков посмотрел на нее — она раскачивалась из стороны в сторону, заткнув себе рот варежкой, а рядом стояла мать, губы ее были по-прежнему крепко сжаты, из полуоткрытых глаз катились слезы, она их не вытирала, они застыли у нее на щеках двумя узкими слюдяными полосками. Отец метрах в полутора от гроба стоял, склонив голову, шапку он снял, и его тяжелая квадратная лысина, освещенная сбоку, матово отражала красный закатный свет. И тут сердце у Берестякова заворочалось в груди свернувшимся в клубок ежом, голову обожгло хлынувшей волной горячей крови, ему сделалось стыдно за все свои мысли этих последних двух дней, за все свое поведение с матерью, отцом, сестрой, Михаилом, за все свои грубые, резкие, несправедливые, неверные, обидные слова!..

Мать наклонилась к гробу, поцеловала бабушку в лоб и выпрямилась.

— Прощай, мама, — сказала она.

И Берестякова тоже бросило вперед, он нагнулся, закрыл глаза, открыл, поцеловал бабушку в щеку и быстро отошел в сторону.