1973 г.

ВИД ИЗ ОКНА

Черный кофе в моем возрасте пить не положено — вредно. Но я в таком возрасте, когда мне уже ничего не вредно, и я пью. Я пью его из двухсотграммового хрустального стакана — ровно половину, не больше, и эти сто граммов разливают мне по жилам горячий живительный сок — ни в какие годы молодости не оказывал на меня кофе такого действия. Варю я его в настоящем турецком чазве — серебряном, черном от времени, с толстым, как у сковороды, дном; чазве лет пять назад подарил мне Алексей Васильевич, незадолго до того поселившийся в тридцать пятой квартире на первом этаже, и с тех пор я пью кофе практически ежедневно, что до появления этой посудины не делал уже чертову уйму лет — лет сорок, пожалуй. Мы познакомились с Алексеем Васильевичем, как всякие добропорядочные пенсионеры, на лавочке во дворе — я, еле живой, приполз по июльской предгрозовой парильне откуда-то из города и, ни на что больше не имея сил, плюхнулся на скамейку у подъезда, в тень, слава богу, под тополями и по обычной, много мне стоившей крови привычке поздоровался.

— Да-да, здравствуйте, Александр Степанович. Мне уже о вас говорили. Очень приятно, — повернулся ко мне, с руками на упертой в землю палке, мой сосед.

В плывучем мареве перед глазами я наконец сумел придать, чертам его лица резкость, и меня сразу охолонуло ощущением некой связи с ним. Лицо его было поджаро-мягко и добро, со светлым нежным прищуром серых, по-стариковски маленьких глаз, и вот еще что самое-то важное — с той особой, не имеющей определенных знаков и в то же время всегда определенно-четкой печатью интеллигентности. Волосы у него были седые и волнистые, над верхней губой — коротко стриженные, по ширине рта, тоже седые усы, а на левой щеке, под морщинистой коричневой скулой, бугорок родинки с седою же метелочкой. В следующий миг лицо его снова потеряло четкость в жарком желтом мареве, и я, отдуваясь, откинулся на спинку и ответил, извиняясь за свою неспособность поддержать беседу:

— Испекся, как блин. Сейчас бы, знаете, чашечку кофе — и снова как огурчик.

Это я тогда так поиронизировал над своей размягчившейся плотью — э, старпер, какой тебе такой кофе, — но он еще не знал моей привычки иронизировать над собой, и через неделю, когда, поднявшись со скамеечки, мы поползли по домам, легонько попридержал меня за плечо возле своей двери, пропустил вперед и, когда я осмотрел их с Елизаветой Константиновной новые однокомнатные апартаменты, принес мне с кухни это чазве и хрустящий пакетик молотого кофе.

— Кофемолкой свободной, Александр Степанович, знаете ли, не располагаю, но, милости прошу, намелем на одной, всегда к вашим услугам.

Со следующего дня я и «запил».

Я варю кофе вскоре после завтрака, через час, час с небольшим, это еще ранняя пора — летом в эту пору воздух еще удерживает в себе ночную прохладу, и я пью кофе в комнате за письменным столом у раскрытого окна. Окно приходится на торец дома, и мне виден кусок улицы метров в сорок, обрезанный наискось до самого неба соседним домом, по дороге время от времени, брузжа моторами, проходят машины, по тротуару идут люди — все, как и должно быть, обычный городской вид. Однако от этой картины мои нервные клетки словно бы просыпаются, потягиваются, вскакивают с постелей, разминаются — но стакан обязательно должен быть хрустальный, — и вот последние — не захватить бы крупинок гущи — капли выцежены: ах, старость, золотая пора!..

Ох, какая золотая! Ромка подошел ко мне, минуту уже тянет за руку и с равномерностью механизма, шаркая подошвой об пол, пинает своей желтой тряпичной туфелькой с твердым носком мне в тапок.