Раза три осмеливался оттянуть дверь в сам приемный покой, спросить санитарку: «Скоро, нет, не появлялся?» — санитарка отвечала одинаково недовольно, будто очень ей тяжело это было: «Появится, так скажу, на обходе сейчас, я не по-русски, че ль говорю?

В окно Прохор увидел, как дома, крыши их, деревья, трава — все вокруг засветилось, легли тени, воздух как промылся и налился ясной прозрачностью: взошло солнце.

Врач оказалась женщиной. Такой шумной, звучноголосой, с таким напором жизненной энергии — минуту с ней, не больше, всего и говорили, и ничего радостного особо она не сообщила, а колотьба будто ушла куда, спокойно стало, вроде как стыдно даже неизвестно перед кем, что так трясся весь, когда несся сюда.

— Да жив он жив, ваш мальчишка, — сказала она. — Операцию ему вовремя успели сделать, хирург, что вез, молодец — из шока его в дороге сумел вывести. Я сейчас оттуда как раз, видела его, славный такой у вас мальчишка, так терпеливо переносит все. Кровь ему переливают, глюкозу вводят. Жена там ваша возле него сидит, допустили ее.

— Ну, а что, как оно, как это говорится, состояние его? — косноязыча спросил Прохор.

— Такое состояние, какое и должно быть. Такие повреждения у него были, что вы хотите! Ему сейчас лежать и лежать, належится сейчас.

Прохор попросил, если можно, вызвать к нему жену, врач пообещала и ушла, шурша своим накрахмаленным белым халатом.

Ага, вовремя, значит, перебирал теперь Прохор в уме ее слова. Вовремя, вот как. Вовремя. Вовремя — и, значит, все хорошо теперь будет. Ну да, придется належаться, ну так что ж. Ничего. Сколько надо. Главное, вовремя. Парень тот, хирург, — молодец, значит. Чего-то там делал с ним, пока вез. Не просто, выходит, вез, а что-то там с ним… Хорошо, выходит, что врачи эти в поселке оказались. Как раз. Фельдшерица бы из амбулатории, она бы что, если б везла. Она разве так понимает что? Хорошо, выходит.

Ноги не просились уже бегать по комнате туда-сюда, держались на месте, стоял у окна, смотрел на мир за ним, все больше наливающийся живой солнечной силой, и даже вроде улыбаться уже хотелось. Жив, пронесло, теперь только вылежаться. Ну в школу не пойдет в сентябре, пропустит там месяц, другой даже, — чепуха! Пронесло, главное.

Сколько он ждал жену, Прохор не знал. Теперь время не тянулось, не чувствовал его, да хоть сколько бы прождал — все недолго.

Жена вышла — он не узнал ее. Скажи ему кто раньше, что можно так измениться лицом за полтора суток, да не в жизнь не поверил бы. А тут вышла к нему в белом халате жена, не жена — какая-то баба с ее вроде лицом, да только старее ее лет на двадцать и с глазами до того страшными — жутко в них глянуть: как по красному огню в каждом.

— Добрался? Долгонько добирался, не спешил, видно! — сказала она, и тут, по голосу лишь, Прохор и уверился до конца, что жена это, она. И тут же, от того, как она сказала — не с попреком даже, попрек бы снес сейчас, не заметил, а как прижечь его хотела голосом, вот как, — все в нем так и пыхнуло: ах ты! Долго он добирался, не спешил! Он там не убился чуть, а она… Ах, сволочь!

Но все же он удержался.

— Ладно, — сказал он, — долго, не долго, как смог. Что Витька? Врачиха мне объясняла сейчас: все вроде путем?

— Путем, ага, — отозвалась жена. — Тебе бы путем так. — Лицо у нее как скоробилось, из глаз полилось. — Уродом не останется, так будет путем.

Прохора будто ударило. Чего она мелет, дурища, как так, ведь ясно же врач сказала…

— Ты меня… брось пугать! — проговорил он с запинкой.