— Чего мне тебя пугать. — Жена достала из кармана халата скомканный бинт и стала вытирать им глаза. — Крови он потерял сколько, знаешь?! Чего у него порвано не было, знаешь? У него температура сорок сейчас, без сознания лежит, это тебе как, путем?!

Прохор молчал потрясенно.

— Так врачиха же говорит: так и должно быть, — сказал он наконец.

— Ну и что: должно? Если должно, так что, хорошо?

До Прохора стало доходить: ловко его успокоила врачиха. Неправды никакой не сказала, не согрешила, а так ловко правду преподнесла — впору было волосы на себе выдрать, а он, как идиот какой, обрадовался.

— Я тогда это… слушай… я в отпуске, — забормотал он, — я тогда угол какой сниму где, а то в общежитии управление койку даст… я тоже тогда в городе здесь останусь, все от меня толк какой будет. Купить, сбегать куда, подменить тебя…

— Как хочешь, — сказала жена, возя бинтом под глазами. — Хочешь, так оставайся.

И так равнодушно она это сказала, а и так вместе с тем — будто в самом деле хотела прижечь его, что Прохор теперь не осилил сдержать себя.

— А-а ты! — взял он ее за отвороты халата и подтащил к себе. — Ты-ы!.. Долго я добирался, да? Из-за тебя же, сволочь, из-за тебя все! Тогда бы осенью сделал, стояло бы уже, и ничего тогда! Из-за тебя же не сделал!

— Уйди! Уйди! Отпусти! — ненавистно закричала вдруг жена. — Отпусти! Из-за меня?! — И схватила его руку, впилась в нее ногтями, заскребла по ней.

Не очень-то и больно было — Прохор просто не ожидал такого и отпустил. Никогда жена на его попреки, даже когда и бил, не взвивалась, всегда повинно себя держала, всегда каялась, пригибалась, замаливала свой грех, и он привык.

— Гад! Всю душу мне надсадил! — Жена отскочила к двери, схватилась за ручку, готовая, видно, чуть что, рвануть ее, но не кричала уже в голос, а как шепотом кричала, и так-то, шепотом, выходило еще страшнее, пронимало Прохора до самой глуби. — Гад! Всю меня надорвал! Уж бросил бы, что ли! А то два года жилы мотал! И так к тебе и сяк — все не эдак! Видела то бревно твое, безрукий лучше положит. Столкнуть бы, а забоялась: ну, как ты нарочно так, почнешь потом лаять! Не буду с тобой жить больше, все, нет у меня больше души на тебя, лишь бы вот Витька выправился! Выправится — и уеду, без хлеба не останусь. В Россию поеду, там меня в любой деревне возьмут!

Прохор не сумел сказать ей ни слова. Дверь изнутри толкнулась, с сердитым любопытствующим лицом выглянула старуха санитарка, и жена повернулась резко, распахнула дверь во всю ширь и мимо старухи быстро пошла вовнутрь. Санитарка стояла, смотрела на Прохора казняще, а шаги жены простучали приемный покой насквозь, слышно было, как открылась другая дверь, захлопнулась, и осталась только старуха санитарка.

Прохор повернулся и пошел на улицу. Чего еще. Не стоять же здесь неизвестно зачем.

На улице держалась еще предутренняя прохлада, солнце на глазах лезло в небо все выше, все выше, и заметно пекло уже, но остылая земля гнала в воздух холод и пока перебарывала.

Прохор побрел, не зная куда, по какой-то асфальтовой тропке, побрел, глядя себе под самые ноги, в голове была пустота, ни одной мысли, и только мозжащее, раздавливающее чувство непонятного страха.

Тропка вильнула на тротуар, тротуар оборвался перед дорогой, Прохор поднял голову и увидел, что подошел к больничным воротам, вот они — десять ли, пятнадцать ли шагов, и там уже улица.

Он стоял в нескольких шагах от улицы и боялся выходить на нее. Билось внутри: шагнешь — и уже ничего не изменишь, не поправишь ничего, обрубишь с концом, и все так и произойдет, как прокричала ему шепотом жена.