— Моя, — сказала Ноздрюха.

— Вот. А вы шум подняли. Кто там ноябрем недоволен? Ну, меняйся с кем, кто тебе май отдаст?

— А что мне зиму опять, а себе-то опять лето? — закричала Паша Солонкина, та, что и раньше кричала про лето, но закричала теперь потише, да и не то чтобы закричала, а громко просто, с возмущением сказала.

— Март что, зима по тебе? — осадила ее бригадирша. Помолчала, обведя всех взглядом, и заключила: — Причины у кого значительные будут, пересмотрим. Не одной меня воля. Во, — снова потрясла она в воздухе бумагой, — с профсоюзом вместе.

— Что ж ты, Глаша, обойти нас да поспрошать не могла? — упрекали после Ноздрюху бабы. — Что ж ты у ей на поводу пошла? Ты ж наши интересы защищать должна. А она вон опять летом, и все летом.

— Я ведь не знала, я впервой, я теперь знать буду, — оправдывалась и винилась Ноздрюха.

Но и дальше у нее не пошло. Не выходило у нее ни достать путевку кому, ни на ковры выбить три-четыре местечка, когда в профкоме производили распределение, ни поездку в какой-нибудь Суздаль там для бригады организовать — не было у нее на это способностей.

— А ведь другая-то вот бригада съездила в Суздаль-то этот, — жаловалась она на свое неумение Лене в редкие его минуты свободного времени, за столом в ужин или перед постелью. — И на пароходе они ездили, к Есенину-то, в Константиново, и в Суздаль вот, с монтажниками вместе. А мы никуда. А так уж бабы мои хотели, и уж я-то… просила ведь ходила — а нет. Не так я прошу, может?

— Не так, не так, — улыбался Леня, и от редкой его этой улыбки все у Ноздрюхи внутри так и млело. — Не так, конечно, нет у тебя на это таланта. Не твое это дело, и браться нечего было.

— Я думала, я общественной деятельностью займусь, мне интереснее жить станет… — потерянно, будто она была обижена на себя, говорила Ноздрюха.

— Ах ты, простота ты моя святая, — угрюмо прижимал ее к себе Леня, заглядывал в глаза, отведя на мгновение, и снова прижимал. — Прос-то-та… — тянул он по слогам. — Хорошо, пошел я тогда к Севе. Не пошел бы — не увидел тебя. Я ведь, знаешь, редко куда хожу.

Ноздрюха знала. Год уж почти вместе был прожит. Но хотя они никуда и не ходили, ей хорошо с ним было; что в том, что ходить куда-то, не в этом счастье, в человеке счастье…

И когда они вот так вот сидели с Леней однажды — снова уж май был в природе, тепло, балкон у них растворен в чернеющие сумерки, и за спиной чайник сипел, вскипая, а они ждали его, уже поев, чтобы похлебать чайку перед сном, — Леня сказал, присаживаясь перед Ноздрюхой на корточки, спиной к балкону, беря ее грубые руки, испорченные морозом, раствором, красками и бензином, которым она мыла их, в свои большие, как лемеха лопат, бугристые твердые ладони:

— Давай-ка, Глаш, поженимся, а!

Он нежно сказал и мягко, а Глаше показалось, будто он не сказал, а под дых ее ударил, и она поперхнулась воздухом, так как делала как раз вдох, и зашлась кашлем. Она откашлялась и не стала отвечать ему, он подождал и, не дождавшись никакого ответа, повторил:

— Я говорю, поженимся давай, Глаш?!

Ноздрюха поняла, что надо отвечать, посилилась сказать слово, какое хотела, но ничего не сказалось.

— Гла-аш! — позвал Леня. — Что, не хочешь?

Ноздрюха повела плечами, сглотнула слюну и, кривясь в сторону ртом, чтоб не зареветь, выговорила:

— Боюсь я, Лень…

— Чего боишься-то? — Леня погладил ее руки, прижался к ним лицом, побыл так немного и поднял голову.