— Нельзя, я уж отвечал, — говорил он. Он уже был сыт, ленив движениями и вял речью. — Человек должен максимально реализовывать заложенные в него природой возможности.

Ноздрюха тоже вздыхала:

— А ежели у человека нет их?

— Тогда помогать, значит, — отвечал он, — служить. Найти идею, приткнуться к ней и служить.

Он вставал с табуретки, шел в комнату и, не раздевшись до конца, валился на кровать. Ноздрюха мыла посуду за ним на кухне, гасила свет и, придя в комнату, раздевала его и укрывала одеялом. Потом она ложилась подле, чувствуя своим начавшим стареть телом тепло его налитых свинцовой целеустремленностью мышц, и лежала так, греясь и млея от долго незнаемого мужского духа рядом, думала о том, как ее и куда понесет дальше жизнь, и ничего не видела впереди — не знала.

Был март, когда она, по ночной темени, пришла к Лене в его жилище впервые, минули апрель, и май, и июнь, лето уже стояло, и солнце днем пекло — хуже нет, если попадешь работать на солнечную сторону, испечешься, как на сковороде, и Ноздрюха свыклась со своим новым положением и уже не прислушивалась ко всем окружающим, не лезла ко всем с расспросами, не совала нос в чужие заботы, тайны и радости, жила подле Лени, как жила с прежними своими мужьями, только с ними она состояла в законном браке, а с ним, объяснила ей бригадирша, просто, как это называется с юридической точки зрения, вела общее хозяйство.

* * *

В августе, перед сентябрем, проводили на учебу в театральный институт Полину. Собрались на кухне, распили пузатую, в пластмассовой зеленой оплетке бутылку «Тракии», умяли по заведенному порядку две сковороды жареной картошки, достали затем торт, нарезали и хлебали с ним чай.

— Ну ты, Поль, не забывай нас, смотри! — говорила Маша, тугой, комкастой глыбой в синем полинявшем тренировочном костюме наваливаясь на Полину с объятиями.

— Ну что вы, девочки, что вы, конечно! — отвечала Полина, смеясь, она была накачена счастьем, как велосипедная шина воздухом. — Разве можно! Такой год трудный, и так мне с вами хорошо было.

— А, забудешь! — махала ложкой с прилипшими к ней кусками крема Надька, крем срывался и шмякался на стол, в чай кому-нибудь. — Завтра же и забудешь. Нужны мы ей! — говорила она, обращаясь уже к Маше. — Вон Ноздрюха-то, — снова махала она ложкой, и ошметок крема шлепался на Ноздрюхин кусок торта. — Нашла своего придурка-то — так мы и видим ее.

Делясь своей жизнью, Ноздрюха рассказала как-то, чем он занимается и сколько он работает, и Надька с той поры иначе, как придурком, Леню не называла.

— Я к тебе что, чулки твои стирать приходить должна, что ли? — спросила Ноздрюха.

— Трусы — лучше б, — сказала Надька и захохотала.

— Да ведь не о том речь, чтобы приходить, — подала голос Дуся. Как всегда, она тихо и кротко сидела за столом, первая подавала, первая убирала, сидела — и незаметно ее было. — Просто чтоб не забывала, помнила, чтобы мы в ее памяти были. Так ведь, Маш, ты, об этом? — спросила она Машу.

— А еще как? — снова с любовью тиская Полину, сказала Маша. — Что, в самом деле, чулки Надьке стирать приходить?

— Не гонять нам уже с тобой чаи, Поля… — говорила Ноздрюха.

— Не гонять, — отзывалась Полина. — Да уж давно не гоняли ведь.

— Давно… — вздыхала Ноздрюха.

Ей было грустно. Уходил вот из ее жизни человек — в другие жизни, в другие знакомства, и сразу от этого, все равно как в тихую, без движения, ни туда ни сюда, речку бросишь щепку — колыхнет ее и понесет, закружит, потащит… ясно сразу ощущалось — бежит время, убывает.