— Пятница, мисс. Четырнадцать шиллингов за неделю.

— Прошло всего полтора часа пятницы, миссис Докинс, — сказала Леда. — Я надеюсь, у вас не создалось впечатления, что я заставила вас ждать. Буду счастлива рассчитаться с вами утром.

Миссис Докинс, ничуть не смущаясь, изобразила улыбку.

— Хотела напомнить вам, мисс. Этих Хоггинсов, этажом ниже вас, пришлось сегодня выдворить. Многие хотят снять у меня комнаты из тех, кто будет вовремя платить, как вы, мисс. А те, кто не платят, могут не надеяться на мою милость, так ведь? Я не благотворительное дамское общество, говорю я вам. Четырнадцать шиллингов в неделю, без еды. У нас водопровод, а это стоит здесь полкроны, и я им сказала…

Леда часто все это выслушивала. В конце концов, освободившись от хозяйки, девушка начала подниматься вверх по ступенькам.

В своей комнате она умыла лицо, при свете свечи полила герань на подоконнике открытого окна. Ночная жара усилила запахи с улиц, но один лист герани был оторван, и его свежий острый аромат смешался с более густыми запахами. Ногтем она разорвала лист и раскрошила его в руке, прижала к носу, чтобы отогнать зловоние пивоварни.

Она выглянула из окна в сырую тьму. Огромная трущоба, что начиналась со следующей улицы, место, на которое она не хотела смотреть, отказывалась видеть, не могла выносить, — словно угрожало ей, пыталось поглотить, как открытая пасть. Девушка подумала о Памми, вспомнила, как та отказывалась принять и даже понянчить ребенка, пока инспектор Руби резко не сказал ей, что обвинит ее в убийстве сына, если она не проявит здравого смысла. У Леды возникло горькое чувство, не началась ли ее собственная жизнь так же: нежеланное, уродливое дитя при весьма не респектабельных обстоятельствах. Но она не позволила себе долго размышлять над этой загадкой и вернулась к действительности.

Леда подумала, что из ее четырех нарядов были крайне необходимы только коленкоровая юбка и черное шелковое выходное платье, первая — для каждого дня, второе — для визитов. Не без сожаления она снесла лишнюю одежду на базар и продала ее. Ей показалось неприличным спорить с торговкой вещами о деньгах и она с горечью поняла, что не получила настоящую цену за свои платья из габардина и серебристо-серого трикотажа.

Каждое утро в обычный ранний час, надев коленкоровую юбку и изящную шляпку, Леда покидала пансион и проводила дни, бродя по городу, просматривая газеты и вывески в витринах офисов, всеща появляясь после того, как была уже занята очередная вакансия или присоединяясь к двум десяткам других претендентов, ожидающих в холле, случалось, что объявленная должность не предназначалась для женщин. Когда ноги отказывались служить, она отдыхала в парках, в чайных.

Девушка должна была уплатить за пользование швейной машинкой и вернуть ее к воскресенью, придумав объяснение для миссис Докинс, отчего она больше не берет работу на дом. У нее еще оставались деньги на следующую неделю, если быть экономной, а завтра, то есть уже сегодня, как заметила мисс Докинс, была пятница, день, на который она наметила посещение Южной улицы. Леда решила потратить три пенса, чтобы провести два часа в баре, а также надеть свое выходное черное платье, предварительно починив чуть надорванный воротник.

Часами гуляя по улицам, Леда чувствовала себя неуверенно, испытывала постоянное беспокойство, и только полицейский участок был для нее единственным надежным прибежищем. Хотя, конечно, это был мир мужчин, к которому она не была особенно привычна. Инспектор Руби, казалось, спокойно относился к длительным визитам Леды, а сержант Мак-Дональд был чрезвычайно внимателен и любезен. Но девушка немного опасалась, что они могут вообразить, что она хочет завоевать их симпатии.

Казалось, Мак-Дональд увлечен ею. Мисс Миртл была бы в ужасе — полицейский и все такое прочее. Вряд ли это можно считать желательным знакомством, но он такой дружелюбный.