Один раз он помог Силзензюзекс наложить на ее сломанное сочленение шину из куска дерева покрепче, а затем вернулся на свое место к своим мыслям. Через некоторое время эти звезды сменились другими, а потом, в свою очередь, скрылись и они.

Он все еще сидел там, размышляя, когда услышал звук, похожий на издаваемый дверью склада на старых, скрипучих петлях. Пушок вторично зевнул и перекатился на другой бок, открывая блюдцеобразные глаза и глядя на него.

В скором времени в пещеру вливалось солнце, а Флинкс все еще не сказал хотя бы "Доброе утро". Все с любопытством следили за ним, даже Силзензюзекс сохраняла почтительное молчание, чувствуя, что под этими нечесаными рыжими вихрями формируется что‑то важное.

Бесконечную тишину нарушил Пушок:

– Прошлой ночью, друг‑Флинкс, твой ум постоянно шумел, словно много падающей воды. Сегодня он все равно что земля после того, как вода упала и замерзла – высоко наваленная одинаковость, белая и чистая.

Силзензюзекс сидела на корточках. Она чистила иструками и здоровой стопорукой брюшко, яйцеклады, большущие фасеточные глаза и антенны.

– Пушок, – непринужденно обратился Флинкс, словно с тех пор, как они разговаривали в последний раз, не прошло так много времени, словно долгая ночь была всего лишь минутной паузой. – Как бы тебе и твоему народу понравилось начать новую игру?

– Начать новую игру, – серьезно повторил Пушок. – Это большое дело, друг‑Флинкс.

– Да, – признал Флинкс. – Она называется цивилизацией.

Силзензюзекс закончила чиститься и резко вскинула голову в его сторону, хотя в ее голосе было теперь намного меньше уверенности, когда она высказала свои возражения:

– Флинкс, ты не можешь. Ты теперь знаешь, почему Церковь поместила этот мир под Эдикт. Какие бы мы лично не испытывали чувства по отношению к Пушку и Ням и остальным из этого народа, мы не можем оспаривать решения Совета.

– Кто сказал? – огрызнулся Флинкс. – И кроме того, мы не знаем, что Эдикт был провозглашен Советом. Несколько бюрократов в нужном месте могли принять свое собственное богоподобное решение предать уйюррийцев невежеству. Извини, Сил, но хотя я и признаю, что Церковь ответственна за некоторые добрые деяния, она все же организация, состоящая из людей. И подобно всем существам, они преданы в первую очередь себе, и уж во вторую – всем прочим. Будет ли Церковь распущена, если ее можно будет убедить, что это было бы в наилучших интересах Содружества? Я в этом сомневаюсь.

– Тогда как ты, Филип Линкс, озабочен в первую очередь всеми прочими, – съязвила она.

Нахмурившись, он принялся расхаживать по теплеющему полу пещеры:

– Откровенно говоря, я не знаю, Сил. Я даже не знаю, кто я такой, не говоря уже о том, что я такое, – его голос усилился. – Но я знаю, что в этом народе я вижу невинность и доброту, которой никогда не встречал, ни в каком челанксийском мире. – Он внезапно остановился и уставился на звезды, созданные на озере утренним солнцем.

– Может быть, я молодой дурак, узко мыслящий идеалист, называй это чем угодно, но мне думается, что теперь я знаю, чем хочу быть. То есть, если они примут меня. Первый раз в своей жизни я знаю.

– И чем же это? – спросила она.

– Учителем, – он повернулся лицом к терпеливым уйюррийцам. – Я хочу научить тебя, Пушок, и тебя, Ням, и вас, Голубой и Мягкогладкая, и даже тебя, Можетитак, где бы ты ни был.

– Здесь, – проворчал голос снаружи. Можетитак лежал на низкой, похожей на вереск поросли перед входом в пещеру, катаясь и потягиваясь от удовольствия.

– Я хочу научить вас всех новой игре.