И в этот момент отец Целестин издал отчаянный и неблагозвучный визг, сменившийся ещё более неблагозвучными ругательствами на норманнском и латыни. Причин подобному безобразию было две: во‑первых, монаха до смерти напугал происходивший у камня странный спектакль; второй же повод был куда прозаичнее: большая и мягкая кочка, где столь уютно устроился святой отец, на поверку оказалась громадным муравейником, обитатели которого выразили своё возмущение тем, что беспощадно искусали соглядатая за филейные части. Последствием сих мученических воплей явилось мгновенное исчезновение призрачных теней – словно ветром сдуло, хотя ветра‑то не было. Свет погас, мелодичные звуки оборвались, а Видгнир, видимо сам донельзя перепугавшись, опрометью кинулся прочь от Зуба Фафнира. Охая и проклиная себя за недолготерпение, отец Целестин поплелся обратно, будучи весьма и весьма озадачен и устрашён увиденным. Иисус и все святые, ответьте, что это было?!

На следующий день отец Целестин пребывал в таком смятении, что чуть не забыл про пиво...

Видгнир не заглядывал к монаху с неделю и всё это время ходил как в воду опущенный, но ночами больше не исчезал. Шесть дней монах ну просто с ума сходил от любопытства и заодно изводился оттого, что Видгнир явно обиделся, и, похоже, довольно серьёзно.

Когда юнец всё‑таки пришёл, отец Целестин, не медля ни минуты, набросился на него с расспросами и требованиями объяснений. Видгнир же угрюмо отмалчивался, а когда монах стал чрезмерно назойливым, заявил, что он сейчас уйдёт и никогда больше не вернётся, буде допрос продолжится. Когда придёт время, он сам всё объяснит. Сейчас же он не скажет ничего.

Святой отец повздыхал, покачал головой, но оставил всё как есть. Тем более что случившееся той августовской ночью стало лишь ещё одним звеном в цепи необъяснимых событий, уже который год заставлявших отца Целестина смущаться в сердце своём. До самого смертного часа монах не забудет колдовское сияние золотого тумана, кружащихся в танце бестелесных созданий и сияющие светом звёзд глаза своего воспитанника, встретившегося с чем‑то вышедшим из странных преданий своего народа – с тем, что ему, Видгниру, было знакомо всегда и что не могло принести никакого зла или вреда. С одной из величайших тайн, с удивительным отблеском сгинувшего мира из северных легенд. Да и не из легенд вовсе, а из истории.

Отгремевшей, ушедшей, забытой почти всеми, но бывшей, до безумия правдивой истории прошедших веков.

Ещё не раз и не два отец Целестин наблюдал явления скрытой в Видгнире силы. Один такой случай произошёл за неделю до стычки молодого норманна с медведем. Монах выдал Видгниру книгу с историей Платона, а сам начал разбирать изрядно потрёпанные Жития деяния апостолов, собираясь заново переплести старинные листы, покрытые расплывшимися от сырости строками. Домик освещался только лучиной, да тлели в очаге раскалённые угли, – надобно будет испросить у Торина привезти приличную жаровню! Сигню в тот вечер ушла домой рано, и они остались вдвоём, целиком погружённые в свои занятия. Монах, мурлыча себе под нос григорианские песнопения, разбирал и скреплял страницы, изредка посматривая на Видгнира, с головой ушедшего в описание гибели древнего острова, стоявшего среди моря.