Видгнир, как обычно, держался спокойно, ничем не выдавая своих переживаний, а Сигню, поддерживаемая им под руку, перебираясь через буреломы и сугробы, угрюмо молчала в предвкушении воспитательной и душеспасительной беседы с отцом Целестином.

Ночь постепенно уходила на запад. С глухим шорохом падал с огромных еловых лап наметённый на них снег, нарушая плотную тишину предутреннего леса. Наконец откуда‑то справа чуть потянуло дымком. Преодолев последний подъём, Торин саданул кулаком по воротам ограды, и все четверо разошлись по домам досыпать остаток ночи. Торин только пробурчал монаху: «Обо всём поговорим после. Тогда и будем всё решать».

Хотя сказать «Все разошлись по домам» было бы неправильно. Монах словно стальным обручем сдавил руку Сигню‑Марии, и как та не отнекивалась и не упиралась, привёл к себе. Затем последовала длительная, однако же не очень пылкая проповедь, смысл коей заключался в том, что всё виденное – бесовское наваждение и что ей, как истинной христианке, не следует внимать россказням обо всяких там «древних богах»; что лукавый дух нарочно вводит в искушение неопытные души, пытаясь погубить их, ну и так далее.

Между прочим, говоря всё это и потрясая для наглядности то крестом, то Евангелием, отец Целестин впервые в жизни сам себе не верил. Сигню же сидела отрешённо глядя куда‑то в угол, пропуская мимо ушей низвергавшийся на неё поток красноречия, – пускай себе заливается...

Наконец отец Целестин отвёл душу, эффектно завершив свою лекцию цитатой из Евангелия, повествующей о том, что не следует говорить лишнего, уподобляясь язычникам. Собственно, так и получилось: «в многословии своём» монах «услышан не был»* [Матфей, 6, 7. (Дословно: «А молясь, не говорите лишнего, как язычники; ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны».)], ибо узрел, что его возлюбленная духовная дочь невозмутимо уснула в уголке и все старания пропали даром. Богомерзко высказавшись вполголоса, отец Целестин задул свечи и, не вспомнив даже о вечерней молитве, рухнул, уподобясь мешку с сеном, на своё ложе, решив отложить все проблемы на другой день. Он мгновенно провалился в сон, в самый последний момент успев подумать о том, что забыл поужинать...

Глава 4

БЕЛАЯ ГРОЗА

Но ни на следующий день, ни через два, ни через неделю так ничего решено и не было. Торин ходил мрачный, как февральское небо, а отца Целестина попросту избегал – назойливые вопросы монаха вроде: «Так куда нам плыть? Так будем это искать?» – конунгу несказанно надоели, а где‑то в начале февраля на совете у конунга (куда отец Целестин пробился едва не силой) на вопросы Нармунда и других воевод: «Куда пойдём летом – скоро лед начнёт сходить?» – только потёр бороду, махнул рукой да как‑то невнятно прогудел, что «там, мол, видно будет» и «я ещё подумаю».

Отец Целестин уловил быстрый взгляд Видгнира, брошенный на дядю, и ответный взгляд Торина. Так. Ясно. Похоже, они решились. Только вот на что? И почему о своём решении не сообщили монаху? Ходят оба словно пива в рот набравши! А отец Целестин, как‑никак, непосредственный участник и свидетель всех наистраннейших событий, происшедших за последние дни. Ну да иначе как безумством, возможно, предстоящий поход не назовёшь. Видгнир тоже хорош! Уж он‑то мог бы посвятить монаха в его с Торином планы – в столь необычном деле без помощи священника совсем никуда!

Но оба норманна упорно не желали ничего сообщать святому отцу, а отчего – совершенно непонятно. Отец Целестин только сокрушённо вздыхал да сверлил взглядом изредка заходившего в гости Видгнира, но тот уклонялся от любых вопросов и лишь шепнул однажды, что всё будет окончательно решено в марте, когда сойдёт лед.